себе и участливые взгляды. Это трогало и одновременно ужесточало боль, которую, он понимал это, унять было невозможно. Невозможно до тех пор, пока жизнь Насти будет под угрозой и не появится уверенность в том, что она выдержит, устоит. А потом-потом он отблагодарит Настю за то, что она есть на свете, за всю ее доброту и заботу о нем, за постоянное участие, за ее преданность и любовь. Как казнился теперь Алексей своей невнимательностью к Насте, своей черствой эгоистичностью! Разве имел он право пренебрегать любящим человеком, готовым идти ради него на все? А память с нарочитой жестокостью выбирала примеры заботы и самопожертвования Насти. Ведь это совсем на днях, за этим самым столом Настя уговаривала его, как малого ребенка, съесть кусочек хлеба с маслом. А тогда, прошлой голодной зимой, она бежала через весь город с кусочком сала, и все для того, чтобы он, Алексей, подкрепил свои силы, потому что болел. Настя не хотела, не могла допустить, чтобы он недоедал, мерз на ледяном ветру, простужался. Она штопала и стирала его носки, добывала ботинки и спецовку, отдавала талоны на хлеб. И не отвернулась от него в самую тяжелую минуту, когда случился брак, и потом тоже не забыла его — в мрачные дни похорон мамы. Да и на станок-то она перешла, наверное, из-за него. А он? Он платил ей равнодушием, иногда — презрением…
Алексей сидел, бессмысленно глядя поверх стола. Кулаки его порою сжимались так, что на них бугрились вены, и Сашок с опасливым удивлением посматривал на своего бригадира. Видел, как мучается Алексей, понимал, какую думает тяжелую думу, и не знал, чем ему помочь. Осторожно положив в пустую тарелку ложку, Сашок снова решился заговорить:
— Алексей Андреевич, давайте сходим к ней после работы. Унесем чего-нибудь. Например, хлебца с котлеткой? У меня в карточке есть мясной талон…
Оторвав взгляд от стола, от стоявших на нем пустых металлических тарелок, Алексей посмотрел на Сашка, оглянулся вокруг. Недалеко от дверей стояла группа знакомых ребят. Он увидел Чердынцева, Аверьянова, Уфимцева. К ним подошел Круглов. И Алексей снова уставился на Сашка.
— Ты чего сказал?
— Говорю, сходим после работы, унесем чего-нибудь…
— Обязательно. Только ничего ей, наверно, не надо. Точнее, пойду я. Ты будешь отдыхать.
— Какой тут отдых?
— Отдыхать, Сашок. Спасибо! Ты бы лучше станок побыстрее осваивал: всякое может быть…
Сашок обиженно поднялся. Встал и Алексей, нащупал в кармане кисет. Рабочие расступились, чтобы пропустить Алексея. В курилке Алексей снова увидел Чердынцева, Уфимцева и Круглова. За ними вошли остальные.
— Ты вот что, Лексей, — заговорил Круглов. — Не отгораживайся от нас. Со своими-то вместе легче. Вон Вениамин правильно надумал: собрали мы деньжат, авось завтра на рынке что-нибудь да купишь. Может, молока там, ягод ли каких сушеных. Компот, говорят, иногда бывает. Словом, держи! — И Круглов засунул пачку денег в спецовку Алексея. Деньги отяжелили карман, и Алексей полез инстинктивно их вытаскивать, но его руку крепко сжал Круглов. — Не дури! Держи, и без этих всяких. Понял? Это, так сказать, рабочая спайка, все правильно. Ну а теперь давай твой табачок. Побалуюсь и я с вами.
Не успел Алексей достать кисет, как со всех сторон потянулись портсигары, коробочки с самосадом и легким табаком.
— Закури легонького, Алексей, — предложил Аверьянов.
— Нет, лучше мой запри-дух, — раскрывая квадратную жестяную коробку, настаивал Чердынцев.
— По мне так — все одно дерьмо, а все же лучше, пожалуй, легонький. Давай закурим, Лексей, легонького, — сказал Круглов.
Мастачить самокрутки, как оказалось, он умел. И курил не кашляя, не в пример новичкам.
— Я ведь, известно, круглым сиротой рос; все науки прошел…
— А прошел, так и кури, как мы, ученые, — съязвил Чердынцев.
— Выучили сороку говорить, — выпуская вверх сильную струю дыма, ответил Круглов. — Вот что, Лексей. Отправляйся-ка ты домой. Не сейчас, конечно, а часиков в пять-шесть. Дело такое — каждый поймет. И вообще, мало чего не бывает. Пройдет и это. А ты, ученый, — удостоив наконец вниманием Чердынцева, приказал Круглов, — задержись после смены. Настрогаешь штук пятнадцать впрок и отчаливай.
— А я уж и сам так рассудил, — ответил Чердынцев.
— Никто сам себя не рассудит, даже ученый, — вразумительно сказал Круглов и переменил тон: — Ну, как, отравились малость? — Он обвел всех взглядом, который вдруг стал строгим и властным. — Тогда пошли!.. Работа есть работа.
Около шести часов вечера Алексей попрощался с мастером Анатолией Порфирьевичем и пошел из цеха. На улице было морозно, тугой, неослабевающий ветер гнал стрелы снега. Благо, дул он в спину и не жег лицо, а подталкивал, помогал идти. И не будь этого сильного ветра, казалось Алексею, не добраться бы ему до больницы. Испытывая опустошающий душевный спад, он не ощущал ног, словно не владел ими. Они двигались как чужие, еле-еле и сами по себе. Несколько раз Алексей задавал себе вопрос: что же с ним происходит? И не находил ответа. Только здесь, среди деревьев больничного сада, укутанных плотным, белым куржаком, он понял, что боится встречи с Настей. Боится потому, что не смог бы ее потерять. Эта боязнь охватила всего Алексея. Сверх физических и душевных сил казался грядущий момент встречи. Он готовился к нему, стараясь представить бескровное, страдальческое лицо Насти и каждый раз безумно встряхивал головой, освобождался от этого видения. И еще нужно было не выдать смятения, найти ободряющее слова, которые бы придали силы Насте… Так, растерянный и несобранный, Алексей, показалось ему, не сошел, а скатился по крутым ступенькам в знакомый полуподвал приемного покоя, на сводчатые потолки которого давил груз всех этажей больницы. Этот мрачный полуподвал и эти низко нависшие над головой своды, под которые трижды спускался Алексей с тех пор, как умерла мама, каждый раз представлялись сумрачными, унылыми. В иные моменты с ними связывалась вся жизнь последних лет, в которой, казалось, не было ли одного просвета и от которой никуда нельзя деться. И все же — Алексей убеждался в этом — жизнь была шире, она не замыкалась тяжелыми, низкими сводами, в ней не было покоя, а шла борьба, и ощущение этой борьбы являлось главным отличием времени.
Алексей увидел ту же звонкоголосую сестру, что дежурила в тот раз, когда привезли в больницу Пашу Уфимцева. Как будто она и не уходила отсюда все это время. Сестра сообщила Алексею номер палаты, в которой лежала Настя, и сказала, что ее состояние продолжает оставаться тяжелым.
— Лучше бы ее сегодня не тревожить, тем более, туда уже поднялись два посетителя.
— Кто? — непроизвольно вырвалось у Алексея.
— Сказали, что соседи. Вместе живут. В общем, посидите. Выйдут они, тогда посмотрим.
Сестра занялась своими делами: заполняла какие-то карточки, отвечала по телефону.
Алексей постоял немного, взглянул на ту самую скамью, где каких-то два месяца назад сидел с матерью Паша Уфимцева, вспомнил самого Пашу и вышел в тамбур покурить.
Здесь он вновь почувствовал страх за Настю. Быстрее бы вернулись те двое, кто поднялся к ней! Кто они? Устинов с женой? Нет, Устинову теперь не до посещений: он заменил Грачева, которого избрали заместителем секретаря парткома. Теперь на Устинова свалился воз куда тяжелее, чем прежний… И все- таки, вернувшись в приемный покой, Алексей увидел Устинова.
— Алексей Андреевич? — сделав удивленное лицо, спросил он, пропуская жену вперед. — Вы знаете, все, что произошло с Настюшей, это ужасно. На заводах я работаю лет двадцать и такого случая не припомню. Всякое бывало — производство без травм не обходится. Как-никак, с металлом имеем дело, с машинами. И за волосы работниц заматывало. Был случай. Но чтобы так!.. Однако будем надеяться. Пока все идет по науке, как сказал врач. А волосы — куда ни шло. Вполне может быть, что они отрастут. Даже наверняка. Все бывает.
— Вы говорили с ней?
Устинов отрицательно покачал головой.
— Только с врачом. Она вообще говорит очень мало. Жалуется, что не ворочается язык, но это понятно: наркоз тормозит и сознание, и боль. Спрашивала о вас.
— Что спрашивала?
— Ну, я не помню дословно, наверное, не приходили ли вы. Врач уверил ее, что обязательно придете. Тогда она открыла глаза и сказала: «Не надо!» Врач, конечно, поинтересовался: почему? А Настюша, вы уж
