Нет, рано. Сначала нужно дождаться завершения обряда и убедиться, что он удался. Хотя судя по всему, нежить, заполучившая силу старой ведьмы, знала свое дело: по крайней мере, чувствовалось, что силы, дремлющие в жезле власти и покоренной им земле, приходят в движение.
Марра сразу поняла, что потеряла власть над собственным телом, но это ее ничуть не встревожило, даже наоборот, вселило бесстрастное спокойствие, помогающее… ждать. Да, ожидание — вот и все, что теперь требовалось. Как только прозвучали первые же строфы заклинания, силы стихий, проснувшиеся и подхватившие неразборчивую песню, начали действовать без понукания. Они восставали из земли, сгущались в воздухе, капельками воды оседали на иссохшей коже, принося ощущение прохлады плоти, казалось бы уже давно разучившейся что-либо чувствовать, кроме отчаянного голода.
Голод. А вот он молчал. Притихшей собачонкой забился куда-то в глубь тела и сознания, поджал хвост и только трусливо поглядывал на изумрудные огни — отсветы некогда светлого и глубокого, как лесная чаща, взгляда. Взгляда Мортис, тогда еще носившей другое имя…
Он боится. Конечно же он боится, потому что понимает: скоро его владычество над нежитью закончится! Скоро Марра станет такой, какой ей надлежит быть. Завершенной. Нетленной. Бессмертной.
Скоро.
Совсем скоро.
Из засады, где притаились двое наблюдателей, все было видно как на ладони, но Конрад предпочел бы находиться сейчас не ближе, чем в сотне миль от творящегося непотребства. Взять юную, да к тому же блаженную девушку и кинуть ее в костер чужого безумства!.. Происходящее нравилось сквайру все меньше и меньше. Но и «шершню», лежащему под правой ладонью, тоже словно было не по себе: причудливо изрезанное дерево потрескивало в такт каждому завыванию нежити.
Конрад искоса взглянул на сидевшего рядом инквизитора. Вот уж кто полностью всем доволен! Аж напрягся, как пес, почуявший дичь. И ничто его не заботит. Пусть хоть все умрут, вот что ясно читалось во взгляде монаха, по случаю лесной прогулки сменившего серую сутану на охотничий наряд. Впрочем, сквайр умирать не собирался, поэтому и не отходил ни на шаг от своего временного командира. А хотелось… Хотелось уйти, подальше.
Нежить продолжала выть, колыхаясь всем телом на невидимых волнах. И как только не падает? Ее-то, в отличие от послушницы, замершей в яме, ничто не поддерживает со всех сторон.
Послушница… Конрад в первый раз с начала колдовского обряда перевел взгляд туда, где ждала своей участи невинная жертва. Ждала с покорностью ничего не понимающего человека. В самом деле, она не боялась того, что может произойти, потому что не ведала, что творит мертвячка. Девушка просто вся сжалась, будто охваченная могильным холодом, и смотрела перед собой ничего не видящими глазами. Смотрела, пока слез не стало так много, что они брызнули на бледные щеки.
Бедный ребенок! Почему она должна погибнуть? Почему она?!
Конрад много раз видел, как люди принимают смерть. Видел предателей, перед висельной петлей терявших человеческий облик и умоляющих о пощаде. Видел молчаливых воинов, обреченно принимающих последний бой, но не показывающих противнику спину. Видел многое, но только не как человека отдают на заклание. Причина и цель инквизитора были ясны и понятны, только не становились от этого такими, какими их мог бы принять Конрад. Не становились человеческими.
Впрочем, а почему инквизитор должен думать и чувствовать как человек? Ведь не зря же церковь хвалится своей близостью к небесам! Не люди они уже. Ангелы. Бесплотные. Бездушные. И монаху в самом деле все равно, что случится с блаженной девушкой, с отступником, с нежитью, со сквайром, рассеянно щурящим глаза.
Все равно…
Конрад посмотрел вверх, надеясь увидеть хоть осколок неба, но тяжелый грязно-серый туман, прорезаемый изумрудными молниями, казалось, стал только гуще с начала обряда и надежно укрывал происходящее на земле от глаз Всевышнего. А раз око вечного присмотра за делами людскими, добрыми и греховными, ослепло, нужно справляться самим, без чужой указки. Самим принимать решение, кем быть — человеком или ангелом.
И пальцы бывшего имперского стрелка сжались, стискивая разогревшийся, словно на огне, «шершень».
Эвиэль не знала, что такое смерть, не знала, как и откуда она приходит и почему вообще существует на этом свете. В сказках, которые нянюшка рассказывала своей воспитаннице на сон грядущий, никто и никогда не умирал. Впрочем, за порогом детских сказок умерших тоже не было: девушку тщательно оберегали от всего, что могло пошатнуть и без того хрупкое душевное равновесие блаженной. Только как ни старались близкие и дальние, но одинаково участливые люди, которым выпадал случай позаботиться об Эвиэль, та все дальше и дальше уходила куда-то вдаль по тропе весьма сильного и все же почти бесполезного Дара.
Да, девушка могла исцелить любую рану уже сейчас, будучи всего лишь послушницей. Только беда состояла в том, что ран на свете было слишком много, а Эвиэль видела каждую из них, когда оказывалась на расстоянии в несколько сотен футов. Вернее, не видела, а…
Это были костры, вспыхивающие то здесь то там всюду, куда доставал туманный взгляд. Яркие, слепящие, непостижимо горячие. Если обычный огонь, каким бы он ни был сильным, обжигал, жег или сжигал, то этот, появляющийся в сознании девушки, пожирал и без того малый мир, открытый небесно- голубым глазам. Участь Эвиэль была предрешена еще при рождении: монахини умели восполнять растраченные силы проникновенной молитвой, а для блаженной этот путь был закрыт. Всевышний и так разговаривал со своей дочерью. Без слов.
Путешествие через лес, показавшееся девушке бесконечным, все-таки достигло своей цели и прервалось. А потом земля ушла из-под ног, и вокруг запахло сыростью и тленом. Эвиэль не испугалась, она ведь попросту не умела пугаться, но происходящее никак не желало объясниться со своей главной участницей, и от этого послушнице становилось все неуютнее в яме, стенки которой норовили осыпаться песчаными струйками при малейшем прикосновении.
Вокруг не было боли, ни костерка, и потому перед глазами девушки висел непроглядный туман, сквозь который доносились звуки голоса, похожего на человеческий. Громкие и неразборчивые звуки, постепенно слившиеся в торжествующий вой. Эвиэль зажала уши ладонями, опустилась на дно ямы и только теперь почувствовала, что устала. Любой другой человек сказал бы, что усталость эта заслуживала единственного слова — «смертельная», но послушнице лишь подумалось, что она еще никогда так сильно не хотела спать.
Веки опустились сами собой, меняя серую дымку на черную, глубокую, как яма, к холодной стене которой прижалась спина девушки. Нет, еще глубже.
Марк смотрел на сестру, корчившуюся в странном танце, с благоговением, которым раньше удостаивал разве что изваяния молельни.
Светлые волосы спутанным ореолом окружали лицо, с трудом сохраняющее последние человеческие черты. Те черты, которые младший брат помнил слишком хорошо, хотя и пытался забыть. Все эти годы пытался. Тщетно. А может быть, и хорошо, что память оказалась неподвластна разуму? Ведь теперь можно все исправить. Можно вымолить прощение.
О родителях Марк не думал. Только один раз его посетила робкая надежда, что мать и отец тоже бродят где-то под лунами Невендаара, но, поразмыслив, охотник понял, что здесь не стоит ждать чуда. Поднимали только тех мертвецов, которые могли послужить своим новым хозяевам. Молодых, сильных. Кому могли понадобиться старики? В воспоминаниях Марка родители были именно стариками, а значит, их постигла та же участь, что работницу из поместья. Разрезали на кусочки и съели. Или запасли впрок, положив в такой же кошель, из которого сестра совсем недавно отправила в рот тонкую полоску кожи с жировой прослойкой…
Марк скривился, гоня прочь ненужные сейчас воспоминания.
