— Вот то, о чем вы спрашиваете.
На крохотном столике, едва умещающемся между шкафами, лежал сиротливый листок пергамента, видимо долгое время хранившийся в сложенном состоянии, потому что часть строчек истерлась и выцвела.
«Я, Гр. капитан императорской гвар. докладываю Его Преос. что искомая богомерзкая колдунья, именующая себя Эрхрая, окружена и уничтожена в захвач. ею поместье. Обряд развоплощ. проведен его святей. ко всеобщему удовлетворению. Земли в окрест. Амменира будут очищены от скверны, как то предпис.»
— Немного.
— Здесь есть все, что вам нужно, — настойчиво повторил библиотекарь шепотом, почему-то оглядываясь по сторонам, и Марк понял, что большего от старика не добьется.
Итак, место определено. Осталось лишь до него добраться.
Селянин по имени Крин никогда не считал себя выпивохой. Да и разве ж это много — кувшин эля на брата? Да еще под тушеную капусту, которую так славно готовит хозяйка харчевни… Нет вовсе никакого хмеля. Просто устал. Ноги за день натрудились вот и держат своего хозяина плоховато. А голова-то! Голова-то совсем ясная. Такая же ясная, как наступившая ночь.
Ночь и правда была хороша. Черное небо с россыпью звезд и круглая луна, проливающая на землю свой призрачно-молочный свет. Конечно, не скажешь, что светло, как днем, но все видно. Почти все.
Крин споткнулся, попав ногой в выбоину на обочине, и схватился за плетень, чтобы удержаться и не упасть. Плетень застонал, но выдержал. Селянин постоял несколько минут, не решаясь разжать судорожно вцепившиеся в ивовую плетенку пальцы, только возвращаться домой все равно было нужно. Жена, конечно, не приголубит припозднившегося гуляку, но в дверь пустит, не прогонит. И еще бы соснуть чуток, а то завтра ни свет ни заря снова на поле, рожь-то ждать не будет, осыплется, и все. Не подбирать же потом зерно с земли? Да и то, едва ли успеешь подобрать, потому что до зерна других охотников много.
Серебряная пыль лунного света лежала на всем: на крышах виднеющихся вдалеке домов, на изгибах плетня, на каждом из древесных листочков, при малейшем порыве ветра начинающих шелестеть свою странную песенку, на дороге, словно покрытой нетканым ковром. И на одинокой фигуре, стоящей посреди этой самой дороги.
Крин протер глаза, то и дело норовившие закрыться. Ну, точно, кто-то стоит. И, похоже, баба. Да, баба в юбке, не иначе. И что она тут делает в такой поздний час? Наверное, тоже загуляла. Добравшись до этой мысли, селянин приободрился и начал вспоминать, кто из его соседок любит выпивку. Выходило, что немногие, но среди тех, кто оставался…
— Д-доброй ночи, соседушка! — начал разговор Крин, приближаясь к женщине, застывшей, словно в напряженном ожидании.
— Доброй… — ответила та, и ее голос прозвучал не громче шелеста листьев.
— Что так поздно гуляете?
— По нужде вышла.
Селянин понимающе хмыкнул. Да, нужда — она такая, и с утра, и ввечеру из дома выгонит, ни на что не посмотрит.
— Так справили нужду-то?
Женщина качнула головой. Крину показалось, что она кивнула, хотя более трезвый наблюдатель счел бы телодвижение более похожим на судорогу.
— Негоже вот так, посреди дороги стоять, — продолжил селянин, проникаясь собственной важностью и благородством. — Неровен час еще какой супостат явится. Вы уж идите домой, соседушка, а я, так и быть, рядом пойду. На случай дурной.
Неопознанная соседка снова то ли кивнула, то ли вздрогнула всем телом, и только сейчас Крин заметил, что лунный свет будто бы огибает ее фигуру стороной, и то, что казалось мерцанием, разлившимся по одежде и непокрытым волосам, больше напоминает свечение гнилушек. Селянин снова протер глаза, приглядываясь к женщине.
Лунные сумерки не сразу открыли взгляду ветхость платья, кое-где обнажающего плоть, да и самой плоти было как-то совсем уж мало. Изъеденная она была какая-то, как будто принадлежала не живой женщине, а давно упокоившемуся…
— Мертвяк! — охнул Крин, отшатываясь назад, но бежать было уже поздно: странная незнакомка в одно движение оказалась рядом, обняла селянина и накрыла его рот своими губами.
Таких поцелуев Крин еще не получал. Долгий, тягучий, словно высасывающий из тела все соки и одновременно вселяющий полнейшее безволие. Натруженные руки селянина повисли вдоль тела, даже не пытаясь оттолкнуть прочь нежить, пришедшую совершить свою бесстрастную жатву. А потом, когда женщина или то, что когда-то было женщиной, разомкнуло смертоносные объятия, он так и остался стоять посреди дороги, потому что плоть, в мгновение ока лишившаяся жизни, утратила гибкость, задеревенев и застыв столбом.
Упал Крин только под утро, как раз незадолго до того, как первые жнецы отправились на поля, но этого насытившаяся Марра уже не видела.
Ночь — самое время для скверных дел. Ночь — время нежити. Недаром жители Империи опасаются странствовать по ночам, предпочитая проводить темное время суток в стенах харчевен и трактиров, а самое лучшее — на постое у гостеприимных хозяев. Ночь опасна, лунный свет обманчив, но только в лунном свете Марра могла творить свои насущные дела.
Она еще помнила человеческий голод, но когда впервые испытала голод смертный, зашлась в долгом и пронзительном смехе, хотя каждый звук, вырывающийся наружу из сгнивших легких, отдавался болью во всем теле. Люди думают, что, умерев, перестанут испытывать страдания? Глупцы. Нежить могла бы многое им рассказать о настоящей боли. Если бы хоть кто-то согласился слушать.
Этот вон тоже, едва понял, с кем завел разговор, собрался сбежать. И правильно сделал, только опоздал с решением. Да и отпускать человека Марра, даже после задушевной беседы, не собиралась, потому что голод всегда оказывался сильнее рассудка, еще теплящегося в мертвом теле. Голод толкал на безумства, заставляя выйти на проселочную дорогу совсем близко к деревне. Пока можно было терпеть, нежить таилась в глубине лесов, ведя охоту на зверей, но тепло, извлеченное из звериного тела, могло согреть лишь на считаные минуты, тогда как человеческого хватало не меньше чем на сутки. А потом все равно возвращался леденящий и изнуряющий голод..
Марра смутно помнила свое прошлое и еще смутнее — само перерождение, но ясно знала одно: тот, кто проводил обряд поднятия мертвецов, то ли не успел закончить все, как полагается, то ли оказался недоучкой. Таких в Ордах Нежити было много, мнящих себя умелыми и опытными некромантами, а на деле оказывающихся ярмарочными шарлатанами. Да и откуда было взяться хорошим учителям, если во времена последнего разгрома погибли самые лучшие?
Та же Темная Эрхог, о которой распоследняя нежить говорила с благоговением, хотя сама ведьма до своей смерти оставалась живым человеком. Если бы она в свое время взялась за перерождение девушки, то все получилось бы иначе. По крайней мере Марра в это верила. Как верила и в то, что однажды ей все равно придется выйти на свет и пасть под булавой инквизитора.
Спрятаться от ищеек и палачей церкви нежить не надеялась, но умирать… Как ни странно, именно последней смерти Марра боялась. Наверное, потому, что слишком хорошо помнила страх и отчаяние той, первой своей гибели. Холод забвения, смешанный с огнем боли, раздирающей тело. Язык, тщетно силившийся произнести хоть одно слово молитвы. Глаза, то слепнущие, то, наоборот, ясно видящие каждую черточку на лице убийцы. Оно то появляется, то исчезает, это лицо, потому что ходячий мертвец грызет плоть умирающей. Наклонится, вонзит зубы, вырвет кусок, потом снова поднимет голову, чавкая и брызжа на девушку кровью из ее же пережеванной плоти.
А потом, когда спасительное небытие оказалось совсем-совсем рядом и жертва нежити приготовилась предстать перед Всевышним, мир словно разрезало пополам. Смерть была, это Марра помнила. Но вслед за смертью пришло перерождение, и оно было отвратительным. А еще очень долгим.
Истерзанная плоть заросла грубыми рубцами не сразу. Какое-то время девушка, ставшая нежитью, не
