только для того, чтобы уменьшить пытки, ослабить страдания во время допросов. Но теперь получалось так, что в гестапо с ним еще пытаются разговаривать, а вот в НКВД — последуют настоящие пытки. И вопросы будут до примитивности простые: «Почему схватили?», «Кого выдал во время допросов?», «Почему признал себя виновным?», «Почему поддался на вербовку абвера?».
— Нет, — мрачно признал русский дипшпион, — такой финал нежелателен.
— Тогда, пожалуйста, отчетливо, внятно выскажите все то, что уже пытались высказывать по поводу своего задержания и своей вины перед рейхом. Доказанной нашими следователями вины. Если вы это сделаете, мы учтем ваше раскаяние и не станем передавать для публикации в шведской и прочей прессе подробности ваших допросов и вообще подробности этого дела. В противном случае мы вынуждены будем публично доказывать правомерность вашего ареста.
— Я поставлен был перед такими фактами и такими доказательствами, — пересохшим от волнения голосом произнес Зверянин, — при которых отрицать какую-либо часть инкриминированной мне вины уже невозможно.
Произнеся это, Зверянин исподлобья взглянул сначала на переводчика, а затем на Шелленберга, как ученик, проходящий отбор в школу декламаторов.
— Не скрою, это уже более-менее внятно. — А вы отдаете себе отчет в том, что, если бы не вмешалась наша служба СД, из подвалов гестапо вы уже не вырвались бы?
— Отдаю.
«Не хотелось бы мне оказаться сейчас в шкуре этого человека», — философично держал паузу бригадефюрер СС.
— Тогда почему, даже после предъявления вам совершенно неопровержимых доказательств, вы пытались их отрицать? Ведь вы же пользуетесь дипломатическим иммунитетом. И если бы вы были более благоразумны, нам не пришлось бы буквально вырывать вас из рук гестапо. Хотя, если честно, мы и сейчас не уверены: стоит ли нам рекомендовать Министерству иностранных дел и высшему руководству страны отпускать вас, прежде чем будут обнаружены радиопередатчик, шифры, радист и его группа охраны.
— Но вы же понимаете, что даже если бы радист и в самом деле существовал и я знал его явки, все равно после шумных массовых арестов рацию свою он давно законсервировал, от старых явок отказался, Данциг и его окрестности оставил. И даже вполне возможно, что в эти минуты он подъезжает к линии фронта в форме германского офицера.
— Именно поэтому мы и не пытаемся загнать наши с вами отношения в дипломатический тупик, из которого трудно будет выбраться и вам, и нам. Кстати, кто из вас двоих старше по званию и положению в вашей разведгруппе? Нет-нет, это опять же не для протокола. Просто сейчас нам придется решать несколько вопросов, связанных с вашей переброской в Советский Союз.
Шелленберг знал, что арестованные еще не посвящены в план обмена дипломатическим персоналом двух империй, поэтому спокойно мог спекулировать на сложности их переправки.
— Смоляков, — после некоторых колебаний признал Зверянин. — Старший — Смоляков.
Когда Зверянина уводили, Зарански устроил все так, что он буквально столкнулся в дверях со своим шефом Смоляковым. Но, почувствовав неловкость, оба отвернулись в разные стороны.
— Вы подтверждаете все то, что говорили на допросе? — спросил Шелленберг, не давая арестованному ни осмотреться, ни опомниться.
— Подтверждаю.
— Почему вы сразу же не признались в том, что уже было доказано материалами следствия?
— Потому что после ваших допросов начнется дознание сначала прямо в посольстве у Деканозова, а затем там, в Москве, на Лубянке, где за дело примутся энкавэдисты.
— А почему вы решили, что вас освободят и вернут в посольство?
— Анализ ситуации показывает, да и поведение ваших офицеров.
— Профессионально, — признал бригадефюрер. — Вот только окончательно вопрос еще не решен. Все зависит от вашего поведения. Насколько я понял, вы не рады возвращению в Россию?
Смоляков замешкался, затем словно бы вспомнил о чем-то, передернул плечами и попытался вскинуть подбородок.
— Почему не рад? Это моя родина. К тому же Германия развязала войну.
— Понятно, господин Смоляков, понятно. Вы боитесь допросов в НКВД и «десяти лет без права переписки»[22]. Как там будет дальше, увидим, а пока молитесь Богу, что нам удалось вырвать вас из рук нашего, германского, «НКВД». И потом, учтите, даже если бы вы захотели сейчас остаться в Германии, мы не смогли бы вас принять, ибо Деканозов не покинет пределы Рейха, пока не увидит вас живыми или мертвыми в своем дипломатическом вагоне. Причем он предпочел бы увидеть вас мертвыми. Это позволило бы ему представить вас обоих в Москве как героев, как мучеников, погибших в застенках гестапо, но никого не выдавших и ничего существенного не сообщивших.
— Эт-то понятно, — процедил Смоляков, тоскливо глядя куда-то в окно.
— В таком случае, оговорим детали вашего путешествия. Поезд с Деканозовым и членами его посольства уйдет в сторону Софии без вас. С вами еще… побеседуют наши сотрудники.
— А потом?
— Вас доставят в Софию, или прямо в Свиленград, на специальном самолете. Это даст нам возможность уточнить кое-какие вопросы, которые возникли к вам у нашей службы безопасности. А вам — прийти в себя, немного отдохнуть. Жить вы будете в отеле. Ресторанное питание, неплохой номер… Пользуйтесь нашей добротой, Смоляков. Ведь еще неизвестно, как к вам отнесутся в Москве, в НКВД.
— Но если вы отправите нас на спецсамолете, в Москве сразу же истолкуют это как свидетельство нашего предательства. То есть, получится так, что вроде бы мы все рассказали, вы нас перевербовали и со всеми почестями отправили на спецсамолете.
— Разве наши службы предлагали вам стать германским агентом?
— Нет.
— Вот видите! — Шелленберг поднялся и с минуту постоял спиной к Смолякову, осматривая часть внутреннего дворика, открывавшегося из окна его кабинета. — Так и объясните своим энкавэдистам, что о вербовке не было и речи.
— Но кто нам поверит?! — изумился Смоляков. — Особенно если вы отправите нас в Свиленград самолетом.
— Вы правы, никто не поверит. Почему они должны верить вам?
— Тогда зачем же вы решили отправлять нас отдельным самолетом?
Шелленберг наконец повернулся к нему лицом, и Смоляков мог видеть, как на еще довольно молодом, аристократически холеном лице Шелленберга заиграла садистская улыбка.
— А почему вы считаете, что мы обязаны спасать вас от энкавэдистов, поддерживать вас, блюсти ваше реноме? Почему вы так решили, господин Смоляков? Вы в течение нескольких лет руководили у нас в стране целой группой шпионов, вы завербовали в свою преступную организацию десятки германских граждан, вы нанесли урон безопасности Третьего рейха, и после всего этого требуете от руководства Имперской службы безопасности, чтобы мы оберегали вас от подозрений вашего советского гестапо?!
Смоляков смотрел на него широко раскрытыми, испуганными глазами; челюсти его двигались, однако нужных слов он так и не находил.
— Но коль уж вы отпускаете нас…
— Ну и что? В наших кровных интересах сделать все возможное, чтобы НКВД арестовало вас, как только вы пересечете границу Союза. А затем, после пыток и издевательств, расстреляло как трусов, изменников и агентов абвера… или гестапо. Что особого значения не имеет.
— Хорошо, что мы должны сделать?
— Рассказать нам всю правду. Я же обещаю вам, что все будет представлено так, будто вы никого не выдали, наоборот, сами стали жертвой слабонервности одного из тех, кто проходит по вашему делу. Детали мы берем на себя. Никакого предательства с вашей стороны здесь уже не будет. Вы и так изобличены. Деканозов и прочие энкавэдисты вам уже не доверяют. Поэтому ваше спасение — в нашем заступничестве.
