— Если не понимаешь, значит думаешь, что я пьян и сам не знаю, что болтаю…
И, сунув руки в карманы, Македонский сел в угол и совсем приуныл.
Впрочем, так было всегда: всякий раз как он выпивал, у него после первого буйного взрыва веселости наступало угнетенное состояние духа. Так уж он был устроен. Зная это, Владиков перестал обращать на него внимание и заговорил с Брычковым.
Все трое сидели в комнате учителя до вечера. Разговаривали только о новом плане. Македонский, несколько отрезвев, принялся подкреплять доказательствами свое утверждение, что деньги не даются, но берутся… Впрочем, собеседники не пришли ни к какому решению. Но вот Владиков ушел в театр, — одно болгарское семейство пригласило его в свою ложу. Македонский и Брычков остались одни. Они разговаривали еще долго. В конце концов Брычков лег спать и заснул. Македонский все сидел у огня, стиснув голову руками, как человек, который борется с какой-то неприятной мыслью. Так он просидел до полуночи. Потом встал, взглянул на Брычкова, который спал глубоким сном, тихо сказал ему «спокойной ночи» и вышел на цыпочках.
Когда Брычков проснулся утром, он с удивлением увидел, что Владиков, уже одетый, ходит по комнате, смущенный и расстроенный.
— Брычков! — сказал он, подойдя к лежащему приятелю. — Тут у нас ночью случилось происшествие…
— Происшествие?
— Украли всю мою одежду.
— Да что ты! — вскрикнул Брычков, — А я ничего не слышал… Как? Неужели всю одежду?
— Всю. Когда я вернулся вчера ночью, я увидел, что мой платяной шкаф почти совсем опустел. Когда ушел Македонский?
— Не знаю когда, я заснул раньше.
— Его рук дело. Клянусь, что это Македонский состряпал.
Брычков только раскрыл рот от удивления.
— А этот дурак Петр спал и ничего не слышал. Имей в виду, что вместе с моими костюмами унесли и твой.
— И я остался голым? — спросил Брычков, грустно озираясь.
— И ты и я. Но ничего. Придется пойти поискать этого висельника!..
И Владиков уже надел шапку, взял в руки трость и открыл дверь.
Но тут он столкнулся с Македонским, который уже входил.
— Доброе утро, доброе утро… ранние пташки! — проговорил он, усмехаясь весело и непринужденно.
Владиков смотрел на него сердито и молча,
— И нынче такой же дьявольский мороз, — сказал Македонский и, подойдя к зеркалу, принялся поправлять узел красного платка, который он носил на шее вместо галстука.
Наконец Владиков прервал молчание.
— Македонский, — произнес он негромко, — ты знаешь, что этой ночью меня обокрали?..
Македонский выпучил глаза.
— Украли всю нашу одежду, и мою и Брычкова.
— Прошлой ночью? — спросил с удивленным видом Македонский.
— Да.
— Но я же тут сидел до полуночи.
— Тем более странно, что вещи успели украсть, — ведь я вернулся в половине первого, а их уж и след простыл.
Македонский принялся охать и ахать; он бранил на чем свет стоит безбожников воров; удивлялся, как это он ничего не заметил, и корил себя за то, что не остался здесь на всю ночь; говорил, что если только найдет злодеев, то всю кровь из них выпустит; ругал «мамалыжников» за то, что у них такая дрянная полиция; клялся, что пойдет и обворует спальню полицеймейстера, причем эти «мамалыжники» ничего не заметят; жалел Брычкова, который так близок его сердцу, и вообще выпаливал тысячи слов, угрожающих и яростных, чтобы выразить свое огорчение столь прискорбным случаем и свой гнев на грабителя.
Спустя полчаса после этой сцены Македонский встретился на одной узкой улочке с некиим евреем, приземистым, грязным, горбатым, с длинными свалявшимися пейсами и в засаленном цилиндре.
То был торговец поношенным платьем.
Македонский шептался с ним довольно долго…
Наконец он направился в другую часть города, напевая какую-то гайдуцкую песню.
И вот он вошел в лачужку на окраине, где Попик приютил его так же, как и Хаджию, и застал там обоих своих товарищей. Попик читал вслух Хаджии какую-то рукопись и громко смеялся.
Македонский поздоровался с ними кивком, бросил шапку на неубранные нары, тяжело вздохнул и растянулся на своем ложе.
Немного помолчав, он не утерпел и сказал:
— А вы знаете, что прошлой ночью Владикова обокрали?
Попик перестал читать.
— Что ты говоришь? Не может быть!
— Я только что оттуда. У него украли всю одежду.
— Только и всего! Ну, это не беда. Держу пари, что обокрал его не Зильберштейн, — сказал Хаджия (Зильберштейн был самый крупный торговец готовым платьем в городе).
— Да, но подумай, в какое скверное положение я попал. Пришлось выпалить миллион слов, чтобы убедить его, что я тут ни при чем. Представляешь себе, как мне было неловко.
Хаджия рассмеялся.
— Видишь ли, — проговорил Македонский доверительным тоном, — я до полуночи сидел у него, то есть разговаривал с Брычковым… Брычков тебе кланяется… Ха!.. Да, так вот, значит, я сидел с Брычковым… а Владиков пошел в театр. Да, в театре он, значит, был, Владиков-то… Потом я ушел… И что ты думаешь? — Воры прокрались в дом сразу же после моего ухода и обобрали Владикова до нитки, — да, до нитки… Понимаешь? И представь себе мое положение… ведь когда подозрение падает на честного человека… Да, на честного человека…
И он смачно выругался по-румынски.
Хаджия бросил на него лукавый взгляд, потом сказал Попику:
— Ну, Поп, почитай-ка еще… А ты, Македонский, послушай, какую сатиру написал Поп на Петреску.
— То есть на того Петрова, который совсем орумынился? Этого осла нам надо вернуть на путь истинный… Читай, Поп!
Попик по привычке погладил несколько раз свою невидимую бороду, важно посмотрел на дверь и с пафосом начал читать сначала;
Ну-ка, слушай, бай Петреску…
— Как, это в стихах? — вскричал Македонский. Попик с гордостью кивнул и продолжал:
Вот безмозглая башка-то!
Ты ворона или галка,
Что торгуешь ты роднею —
Променял на мамалыгу.
— Нет, нет… Тут нехорошо выходит, — раскричался Македонский, чье поэтическое чувство было оскорблено «своеобразными» рифмами, — не ладятся эти стихи!
Что торгуешь ты народом…
А как, бишь, другой стих?
Попик, слегка поморщившись, повторил:
Вот безмозглая башка-то!
Ты ворона или галка…
— Это я слышал, это куда ни шло… — благосклонным тоном заметил Македонский.
Попик продолжал:
