— О старости, о старости надо подумать, друг сердечный, — промолвил Хаджи Смион отеческим тоном.
— Так что же?
— Надо человеку деток иметь.
— Вот ты о чем? Браво, любезный друг мой, браво! Теперь я одного себя, Миронча, кормлю, а тогда буду целый рой сопливых мирончовят кормить? Я не Селямсыз! В каком законе это написано?
— Как в каком законе? В нашем православном законе, — храбро отрезал Хаджи Смион.
— Ветер — этот закон! А мой закон на ночном колпаке у меня написан: свет лжив и суета сует! Все есть дым!
— Дело известное: все — ветер и дым, — горячо подтвердил Хаджи Смион.
— Женись не женись — все равно помрешь, верно?
— И я то же хотел сказать.
— Послушай, дорогой и любезный друг мой, какова моя, философия… Ты ведь знаешь, что я — философ?
— Да, ты философ.
— И у меня тут есть кое-что?
При этом он указал на свою голову.
— Есть, знаю.
— В этом мире ни жена, ни золото, ни серебро не могут сделать человека счастливым, а знаешь — что?
— Знаю.
— Свобода.
— По-американски.
— И больше ничего не надо.
Мирончо внимательно склонился над флейтой, стараясь прицепить на место какой-то клапан.
— Да, больше ничего не надо.
Хаджи Смион увидел, что под давлением неодолимых доводов философа вынужден мало-помалу уступать ему поле сражения. Он собрался с духом и решил сделать последнюю доблестную попытку удержать свои позиции, — чтоб, если уж придется отступить, то по крайней мере совесть была чиста.
— Только видишь ли, халоолу… — бодро начал он. — Ежели человек имеет покой у себя в доме… А кто создает покой в доме? Опять жена. Вот я, например; спроси меня. Восемь лет живу с Гинкой и ни о чем не беспокоюсь… То есть — понимаешь? — ни на столечко тревоги не знаю. А коли покоя нет, какую же можно чувствовать благодарность?
Мирончо сидел, по-прежнему склонившись над флейтой. Он ничего не ответил.
Хаджи Смион осмелел.
— Не женат — ладно… Но ведь с людьми живем… Им язык не привяжешь… Вот ты, например, к монашкам ходишь, — без всякой дурной мысли, скажем. Но — понимаешь?.. народ видит: человек бессемейный. Нет, нет, некрасиво получается. Просто неприлично. Ну, что скажут люди?
Мирончо насупился и сильно тряхнул головой, так что кисточка колпака свесилась наперед.
— Ты видишь, что она говорит? — промолвил он. — «Мне ни до кого дела нет!»
Хаджи Смион стал в тупик перед этим неопровержимым аргументом. Против своей воли он произнес:
— Колпак прав; он тоже философ.
— Знаешь, что такое жена? — продолжал Мирончо. — Я тебе скажу: это змея за пазухой, с которой ты спать ложишься.
— Верно. И я иной раз, когда меня жинка разозлит, кричу: «Эх, черт возьми, почему я не Мирончо!»
— Ну вот. Значит, понимаешь?
— Как не понимать!
— А приходишь и говоришь: «Женись, друг милый!» Ведь сам все знаешь прекрасно…
— Да я не к тому, а просто так, по-приятельски… Ты правильно поступаешь, ты — философ.
VII. Две батареи
Хаджи Смион простился с Мирончо и, улыбаясь, пошел домой. Повернув на улицу, где жил Селямсыз, он увидел, что у ворот Копринарки и Селямсыза толпятся любопытные, с наслаждением слушая ругань, которой осыпают друг друга соседки, разделенные дощатым забором.
Охваченный любопытством, Хаджи Смион скоро понял, в чем дело: вечером, после ужина, Варлаам, услыхав злорадный смех Селямсыза и всего его «могучего» потомства, задрожал от бешенства, выбежал из дому и в то самое время, как Селямсыз окунал его кошку в чан с краской, повесил у ворот злодея обглоданный рыбий хребет. Утром же, когда Селямсыз увидал у своих ворот кучу ребят, глазеющих, раскрыв рот, на кем-то повешенный рыбий хребет, а Варлаам с женой обнаружили, что кошка перепачкала подушки и одеяло у них на постели, а также шелковую юбку, лежавшую с вечера на сундуке, все сразу выяснилось, и между обозленными соседями поднялась самая ужасная свара, какую только можно себе представить.
С каждым мгновеньем шум и крики становились все сильней.
— Ах ты, сало тухлое! Чтоб ты провоняла! — вопила Варлаамица из-под груши.
— Ах ты, клопиха-кровопийца! Чтоб тебе лопнуть! — отвечала Селямсызка из-под навеса у печи.
— Разрази тебя гром!
— Задуши тебя чума!
— Чтоб тебя разорвало!
— Чтоб тебе в упыря оборотиться!
— Чтоб огонь пожег тебя и с детьми твоими!
— Чтоб короста изъела вас обоих!
— Свинья двенадцатипоросая!
— Кукушка бездетная!
— Чтоб тебе мужа на виселице увидеть и самой за ноги его качать!
— А твоего-то чтоб на кол посадили, и нечистая сила вокруг хороводы вела!
— Пусть руки, что мою кошку выкрасили, отсохнут и почернеют, как твоя черная душа, желтомордая цыганка!
— Пусть рыбья кость, что на наших воротах висит, поперек горла вам встанет и обоих удавит, клопиха проклятая!
Селямсыз сидел на шестой ступеньке лестницы, без шапки, вспотевший, злой, багровый, с усами, свирепо ощетинившимися. Он не кричал, а только одобрительно кивал при каждом удачном ругательстве жены да время от времени похрюкивал.
Он был похож на генерала, установившего свою батарею на соседнем холме и наблюдающего действие ее огня. По-видимому, такой же тактики держался и генерал неприятельского войска, чья батарея изрыгала огонь и смерть со своего стратегического пункта. Залпы учащались и становились все смертоносней. На трескучие гранаты-оскорбления, посылаемые батареей генерала Варлаама, батарея генерала Селямсыза отвечала грохочущими бомбами-проклятиями, от которых раскалывались небеса и черепицы! Под конец батарея генерала Варлаама начала заметно хрипнуть. Обнаружив это, неукротимый Селямсыз, после минутного совещания со своей свитой, решил немедленно послать несколько анатолийских ядер-ругательств, чтобы перекрестным огнем нанести неприятелю последний удар. Затем поступил как французский полководец при Аустерлице: вынул табакерку и взял понюшку табаку.
Святой Трифон Первофевральский, какое совпадение!
Вдруг в толпе показался Йота. Протискавшись сквозь нее, он предстал перед Селямсызом.
