его собственного, но Батор и жена его были люди вздорные и страшно враждовали с семьей Фратю. Увидев его у себя во дворе, они погнались за ним — Батор с мотовилом, а Баторка с веретеном — вместе с собаками и гусями. Но господин Фратю проворно взобрался по лесенке, прислоненной к виноградной лозе, бросился на черепицы, зароптавшие у него под ногами, а оттуда спустился к себе по суку Баторовой черешни, который сейчас же опять выпрямился, захватив с собой в виде платы за проезд порхающую кисточку. Затем он взбежал вверх по лестнице, пронесся ураганом через сени на галерею, ворвался в новую комнату и открыл сундук, где у него лежали уже два года ни разу не пустовавшие серебряные кобуры его отца. Мать его, в испуге за ним следовавшая, при виде их вскрикнула. Но господин Фратю не притронулся к оружию, а вынул из угла сундука книжку в старом выцветшем переплете под заглавием «Лесной путник», потом одну зеленую брошюрку, носящую название «Гайдук Янчо», потом два уже сильно зачитанных номера «Будущности»{86}, потом «Голос болгарина», потом «Райну княгиню», потом полтора номера «Народности»{87}, потом изображение Болгарии в оковах, работы Мутевского, и, наконец, несколько бунтовщических песен в рукописных списках, — среди них песню «Захотел гордый Никифор». Тут же он снял со стены портрет покойного Хаджи Нончо, как говорят, похожего на Тотю. Все это он смял, скомкал, сгреб и бросил в огонь под котлом, где вываривалась краска из коры орехового дерева.
Совершив это auto-da-fe, господин Фратю вскочил и скрылся на сеновале, приказав сквозь щелку старухе служанке, чтобы та пошла к колодцу и сориентировалась в политической обстановке, а если кто спросит, так чтоб ответила, что он куда-нибудь уехал, — например, на целебные воды.
XVI. Варлаам распространяет прокламации
Компания стояла на поляне перед монастырем в напряженном ожидании.
Вместо жандармов появился Димо Казак.
— Казак! Казак! — закричали все, двинувшись ему навстречу.
— Скверное дело! — произнес он, тяжело дыша.
Все испуганно переглянулись.
— Тарильом подвел! — прибавил он, переводя дух. — Негодяй.
— А! Это из-за рыбьего хребта, наверно? — спросил Хаджи Атанасий.
Казак поглядел на него свирепо.
— Да нет же, пусть он его в пасть себе сунет и подавится, — сурово сказал он.
— Не верю, чтоб он сделал это нарочно, — заметил Хаджи Смион.
— А зачем вызвали учителя? — спросил Иванчо Йота.
— Его связали? — вставил Хаджи Смион.
— С какой стати будут вязать учителя? — проворчал Казак. — Учителя бей вызвал по другой причине…
— Знаю, знаю, — перебил догадливый Хаджи Смион, сразу успокоившись. — Чтобы тот прочел ему какую-нибудь старую купчую. Сам-то не больно грамотен — вроде меня.
— Какую старую купчую? — зверем зарычал на него Димо Казак. — Какую там купчую? Прокламацию! Прокламацию бухарестского комитета!
Все остолбенели.
И Димо Казак взволнованно рассказал им, что сегодня после полудня Варлаам приклеил на своих воротах прокламацию, говорят, с портретом Тотю-воеводы, а Селямсыз, растолкав читавших ее любопытных, взял и тут же отнес ее бею. Это страшно всех удивило, потому что никому не могло в голову прийти, чтобы смирный Варлаам был таким опасным человеком. Особенно испугался Хаджи Смион: он вспомнил, что сегодня был у Варлаама и тот даже просил у него ружье, о чем Хаджи Смион тут же рассказал товарищам. Мирончо стал кричать и бранить «предателя» Селямсыза, поклявшись, что придет время, — он повесит его на его собственных воротах, как Варлаамов хребет. Иванчо также выразил негодование по поводу «предательства по отношению к народу», совершенного Селямсызом, браня в то же время и невежественного Варлаама, который от природы не годится в бунтовщики. Но Иванчо был страшно потрясен, услышав от Казака, что онбаши ищет его, Иванчо, так как у него в комнате над лавкой всю ночь до самого утра горела свеча, и это показалось странным. Приятели стали перешептываться, кидая подозрительные взгляды на обе опасные личности, от страха дрожавшие, как лист.
После минутного совещания компания изменила свой план и решила идти в город.
— А вы скройтесь, будто вас нет совсем, пока все не разъяснится. С богом! — строго сказал Мирончо, указывая обоим подозрительным на Стара-планину.
Два приятеля некоторое время стояли, потрясенные, уставившись друг на друга в полном молчании. Хаджи Смион, с фесом учителя Гатю на голове, взволнованный, смущенный, растерянный, кинул, наконец, быстрый взгляд в ту сторону, куда ушли остальные, и в отчаянии еще ниже опустил голову. Первым нарушил молчание Иванчо Йота:
— Подай совет, Хаджи.
Хаджи Смион поглядел на него угрюмо.
— Какой совет? — сердито спросил он.
— Куда нам спрятаться?
— Мне с тобой? Чтоб ты меня погубил?
— Послушай, любезный друг, — на этот раз покорно промолвил Иванчо.
— Какой там еще «любезный»? Какой «друг»? Знать тебя не знаю.
— Послушай, брат, не бойся меня.
— А что ты писал ночью?
— Только не прокламацию, брат.
— Кому говоришь? Ступай себе.
— Постой, брат. Я тебе объясню.
Хаджи Смион поглядел на него высокомерно и недоверчиво.
— Говори, имеешь ты касательство к прокламации?
— Говорю тебе — не имею, — шепотом ответил Иванчо.
— Ты не заодно с Варлаамом?
— Нет, милый брат, — убитым голосом промолвил Иванчо.
Хаджи Смион призадумался.
— Поклянись, что не имеешь касательства.
— Клянусь! Вот!
Иванчо перекрестился.
— Клянись как полагается!
— Как?
— Скажи: лопни мои глаза, коли я что знал.
Иванчо повторил клятву, потом спросил, таинственно понизив голос:
— Может, ты что-нибудь знаешь… и прочее?
— Ничего… Но что ж теперь делать?
— Бежать, брат, бежать!
— Бежать?
— Ну да, бежать в горы, — испуганно твердил Иванчо.
— Так, в горы. А наши жены? Нет, нет, тогда про нас скажут: настоящие бунтовщики… А если мы попадем к Филиппу? Избави боже! Ведь тогда нам придется драться с турками!
— Так как же? Да не бойся ты меня, милый брат.
Хаджи Смион хотел что-то сказать, но вдруг остановился и промолвил:
— Поклянись еще раз.
Иванчо опять поклялся.
— Ну, пойдем, спрячемся в «Нору». Оттуда видно во все стороны; она возле самой горы. Но ежели
