человеком. А слова Странджи, сильные и трогательные, еще звенели у него в ушах. Он взял чарку и, как только на минуту водворилась тишина, крикнул ясным и звонким голосом:
— Юнаки! Да здравствует храбрый Странджа!
— Да здравствует! — закричали все. — Поднимем знаменосца, поднимем!
И несколько пар жилистых рук высоко подняли взволнованного и растроганного старого знаменосца. Глаза у Брычкова горели, щеки пылали, все тело его трепетало от восторга. Здравица, провозглашенная им под влиянием внезапного побуждения, обратила на него всеобщее внимание. Все смотрели на него с удивлением. Он понравился хэшам. Странджа окинул его несколько раз проникновенным взглядом.
Вдруг Македонский поднял чарку и сказал с пафосом:
— Господа, Брычков вчера приехал из Турции, так как его благородное сердце больше не могло терпеть деспотизм наших врагов, угнетающих нас вот уже пять столетий. Он пришел к нам, чтобы делить с нами кусок хлеба, голод и страдания. Он поступил, как мы. Он наш брат и достойный сын матери-Болгарии. Итак, я пью за нашего младшего товарища Брычкова: да здравствует Брычков!
— Да здравствует! — громко отозвались все.
— Да здравствует болгарская молодежь! Качать его, качать!
И десять рук подняли смущенного и взволнованного Брычкова до потолка.
Это было как бы посвящением Брычкова в хэши.
Большие чувства и воспоминания пробудились сейчас в душах сподвижников Хаджи Димитра, Тотю, Панайота. Сильному волнению нужен был исход, оно должно было вылиться из стесненных, стучащих юнацких сердец.
И грянула песня:
«Труба гремит, Балканы стонут»{15}.
Мужественные звуки этой народной песни (как тогда называли все патриотические песни, которые тайно распространялись в рукописном виде и звучали по всей Болгарии) наполнили всю корчму, вылились на улицу, полетели дальше. Казалось, что узкий вход в этот подвал — отверстие таинственной пещеры и оттуда слышатся демонические голоса каких-то «медногласых бойцов» из «Илиады» Гомера. У порога корчмы собралась большая толпа, которая непрерывно увеличивалась. А дружина хэшей вдохновенно продолжала петь. Сам Странджа присоединился к хору, а когда запели: «Ах, любезное отечество, за тебя я буду биться!» — он совсем разволновался и с налитыми кровью глазами схватился за револьвер, торчавший у него за кушаком. Когда допели последнюю строфу, дружина снова села за стол. Лица у всех стали более спокойными. Словно какая-то отрада и утешение покрыли целительным бальзамом душевные раны скитальцев.
Толпа разошлась, и до подпала донеслись слова кого-то из зрителей-румын:
— Булгари беци!
Это означало «Пьяные болгары!»
Но вот на верхней ступеньке лестницы появился бледный молодой человек, одетый довольно изящно, в цилиндре и с тростью в руке.
— А! Владиков! — закричали хэши.
Владиков одно время был добровольцем болгарской легии{16} Раковского в Белграде, потом хэшем в чете Панайота, которая бродила по Стара-планине, потом долго скитался по румынским городам и весям, а теперь преподавал в болгарском училище в Браиле.
— Доброго вам веселья, ребята, — весело и непринужденно проговорил Владиков, ставя свой блестящий цилиндр на залитый вином стол. — Слушай, Странджа, я вижу, мой головной убор опять потерпит урон в твоей корчме. Ну, как, балуешь ребят, а? Кстати, вы знаете, зачем я пришел?
— Затем, чтобы мы угостили тебя чаркой, — сказал Македонский, наливая ему вина.
— Ну, за ваше здоровье! Но я пришел не для этого. Я собираюсь на будущей неделе устроить спектакль в училище. Кто из вас хочет участвовать в нем?
— А что, спектакль дается с народной целью? Если так, я приму участие, — ответил Хаджия.
— Конечно, с народной целью, еще бы! Дело в том… что нам надо собрать достаточную сумму денег на расходы одному человеку… — Владиков опасливо, но с важным видом оглянулся кругом. — Человеку, которого мы пошлем убить султана, — закончил он совсем тихо. Потом шепотом объяснил, какое огромное значение может иметь это убийство для болгарской революции.
— Принято! Все будем играть.
— Я буду играть, но только царя, — сказал Македонский, который однажды исполнял роль царя, не помню уж в какой драме Войникова{17}. Ему снова захотелось почувствовать трепетное очарование царского величия.
— А я буду играть воеводу, — скромно проговорил Мравка, — ведь в спектакле, наверное, будет воевода?
— Не будет ни царя, ни воеводы; ставить будем драму «Похищенная Станка»{18}.
— А ну их к черту — и похищенную Станку и пропащую Лалку! Я в таких бабских игрищах участия не принимаю! — раскричался Македонский, впервые слышавший об этой драме.
— Ты можешь играть гайдука Желю.
— А что, разве там будет гайдук?
— Будет и кровопролитие, и бой, и стрельба…
— Вот это я люблю, — заметил Македонский, крутя левый ус с кровожадным видом.
— Ты, Хаджия, будешь играть татарина.
— Ладно, — согласился Хаджия. — В «Стояне-воеводе»{19} я был арапом, а теперь буду татарином. Это как-никак приятней.
— А ты, Мравка… тебе я дам… какую роль хочешь играть?
— Какую-нибудь, чтобы командовать, — скромно проговорил Мравка.
— Дадим тебе роль старухи, потому что ты сутуловат и маленького роста. Да и голос у тебя подходящий… Ну что ты на меня уставился? Роль старухи одна из главных. Я буду играть старца. Ты, Димитро, возьми роль Йовы, а ты, Недов, — Василия, а вы, остальные, разберете второстепенные, маленькие роли…
— А Станку кто будет играть? — внезапно спросил Странджа, который был знаком с болгарской драматургической литературой.
— Станку?
— Да, Станку, девушку…
— Как? В драме есть и девушка? — спросил свирепый Македонский.
— Да-а, — задумчиво протянул Владиков, — о главном-то я и позабыл.
Потом обежал взглядом всю дружину и добавил:
— Пусть ее играет какой-нибудь мужчина, только помоложе, который…
Тут учитель оборвал свою речь, так как взгляд его упал на Брычкова. С этим юношей он не был знаком.
Брычков вспыхнул.
— Ах, что ж это я не догадался… познакомить вас, — быстро проговорил Македонский. — Брычков, Владиков.
— Как, да вы, кажется, поэт? — с удивлением спросил Владиков, протягивая и пожимая руку Брычкову. — Я читал наши поэмы… Ведь это ваши поэмы, да?
Брычков покраснел еще гуще и в смущении пролепетал:
— Мои… но это пустяки…
— Очень, очень рад, что мы познакомились. Когда пожаловали сюда?
— Он вчера приехал, — объяснил Македонский, — и хоть пришел не из балканских ущелий, как мы, а из отцовского магазина, но он славный хэш. Он уже наш приятель, подружился со всеми нами… Так он поэт, а? Матушки, а я этого и не знал нынче утром, когда так ощипал его… — пробормотал он еле слышно. — Но все равно, мы его не покинем.
— Итак, господин Брычков, вы будете играть роль Станки? — спросил Владиков. — Тут у нас женщины не соглашаются играть в любительских спектаклях.
