Обнаружив присутствие Хаджи Ахилла, снежный ком сделал отчаянное усилие и пробормотал глухим, сдавленным голосом:
— Хаджи, Хаджи, скорей!
Но Хаджи бренчал, напевая:
Да богата ты, моя голубка.
Обо мне слыхала ль ты, голубка?
— Хаджи! Хаджи! — взмолилась намыленная голова. — Полей на меня.
Хаджи Ахилл прервал пение.
— Подожди, когда песня кончится. Это недолго.
— Поливай! Поливай! Умираю!
— Сколько дашь?
— Сколько хочешь! Грош и пять. Нет, пятьдесят… Шестьдесят возьми! Только скорее.
Это были истинные quart d’heure Рабле{125}.
Хаджи Ахилл, опять преспокойно засучив рукава, освободил голову и руки страдальца, который целых пять минут тяжело дышал и отдувался, словно после восхождения на вершину Стара-планины с грузом в сто ок на спине.
При всем том подобные проказы старого героя не сердили тех, кто оказывался их жертвой: наоборот, приятельские отношения от этого только укреплялись.
Но по четвергам, когда в Сопоте был базар и туда приезжали карловцы, Хаджи Ахилл не мог удержаться, чтобы не выявить свое крайне отрицательное отношение к ним.
Приходит к нему кто-нибудь из них побриться и вымыть голову.
— Дедушка Хаджи, побрей меня и умой. Сколько возьмешь?
Хаджи Ахилл внимательно глядел на его голову, некоторое время что-то обдумывал, словно решая какую-нибудь математическую задачу, наконец, после многозначительного покашливания, объявлял:
— Не могу тебе сказать, сколько твоя голова стоит…
— Как не можешь?
— Ей-богу, сразу не могу…
— Почему же? Сколько ты с других берешь?
— Это дело иного рода… Ты что — из Карлова?
— Как? Разве ты меня не знаешь? Я — Тинко Курте.
— Как бы не ошибиться, как бы не ошибиться, — задумчиво говорил Хаджи Ахилл.
— Хватит дуровать… Побрей мне голову и получи с меня. Мне некогда… Сколько надо?
— Погоди, сейчас скажу! — восклицал Хаджи Ахилл; потом, словно озаренный неожиданной идеей, подбегал к топчану и начинал рыться под подушкой.
Карловец глядел с удивлением. Вскоре Хаджи Ахилл возвращался к ошеломленному клиенту, держа в руке свернутый метр.
— Дай сперва голову смерить…
И, сняв с посетителя шапку, он обвивал частью этого метра, длиной примерно в локоть, его голову — вдоль складки, окружавшей последнюю, как экватор окружает земной шар.
— Тридцать пар! — громко объявлял Хаджи Ахилл.
У карловца глаза лезли на лоб.
— С сопотца и калоферца я взял бы грош. А твоя голова сорок восемь сантиметров в ширину: мала. Ну и работы меньше. А я никого обижать не хочу, — объяснил Хаджи Ахилл несообразительному клиенту, постукивая себя пальцем по переносице.
Такие же шутки проделывал он и с теми, кто приходил к нему рвать зубы.
Дело в том, что Хаджи Ахилл — знаменитый зубодер. Это тонкое искусство он унаследовал от прадедов, вместе с целым арсеналом клещей и всяких инструментов, созданных в середине XIII столетия первым кузнецом, ударившим по наковальне в Сопоте. С тех пор и доныне первобытные клещи эти вторгались в тысячи ртов и вытащили тысячи зубов — резцов, клыков, коренных… Новейшие усовершенствования, имевшие место в этой области, не дошли до сведения Хаджи Ахилла, что, впрочем, не мешает ему и в настоящее время слыть искуснейшим зубным врачом.
Приходит к нему какой-нибудь крестьянин с раздувшейся щекой.
— Я к тебе, дедушка Хаджи. Вырви мне коренной… Три ночи глаз не смыкал.
— Ладно. Давай пять грошей, — объявляет Хаджи Ахилл, с торжественным видом посасывая чубук.
— Пять грошей? Больно дорого…
— Что ж, ладно. Давай грош: все вырву, — соглашается Хаджи Ахилл, глядя прямо в глаза крестьянину.
Рассказывают еще об одной странной выдумке этого неутомимого шутника.
Как-то раз привезли к нему из Одрина молодую турчанку, принадлежавшую к гарему какого-то паши, чтоб он вырвал ей зуб: растущая слава Хаджи Ахилла дошла уже и туда. Эта турчанка страшно мучилась и никому не решалась доверить эту операцию. Наконец, она нарочно приехала в Сопот — к знаменитому зубодеру.
Хаджи Ахилл подробно расспросил ее о больном зубе, зачем-то потрогал ей щеку, несмотря на присутствие ревнивой бабушки Евы, и, наконец, объявил, что вырвет зуб без всякой боли. Потом достал из- под кровати деревянное корытце, полное вырванных зубов — с одним, двумя, тремя корнями, одни целые, другие сломанные, некоторые с кусками почерневшего и высохшего мяса, иные с косточкой челюсти, — и выложил все это перед ошеломленной молодой женщиной. Потом он поставил перед ней другую миску, полную разных инструментов: клещей — маленьких, какими портные гнут пуговицы, и больших, с толстыми головками, с зубцами, как те, которыми вытаскивают длинные цыганские гвозди; щипцов, какими кузнецы держат раскаленное железо под ударами молота на наковальне; крючков, игл, тисков с винтами, даже ножей!.. Это была целая коллекция орудий истязания и пытки, которые одна только инквизиция решилась бы применить к человеческому телу. При виде этого страшного зрелища несчастную пациентку охватил ужас.
Хаджи Ахилл как ни в чем не бывало стал выбирать среди этих чудовищных орудий, какое бы лучше запустить в ее розовый ротик.
— Аман!.. Аман!..[23] Не надо, не надо! Пустите меня отсюда!
И она вихрем вылетела вон, бросилась в повозку и покатила прямо в Одрин, к паше.
Через месяц к Хаджи Ахиллу явился жандарм и вызвал его к аге в конак.
Хаджи Ахилл пошел. Входит и видит: в бассейне фонтана мокнет пук кизиловых прутьев. Тут он вспомнил о жене паши: мороз подернул его по коже.
Представ перед агой, он задал себе вопрос: сто или пятьдесят? Сомнений быть не могло: на этот раз зад его дорого заплатит за все сумасбродства головы… В эту минуту в мозгу его молнией проносились тысячи мыслей и соображений, возникали тысячи способов и уловок, с помощью которых можно было бы избежать кизиловых палок или хоть отодвинуть знакомство с ними на неопределенный срок… Нет, ничто не спасало… При любой комбинации, любом плане результат получался только один: пук кизиловых прутьев, вымоченных в воде!.. Никогда не думал он, чтоб этот невинный цветущий представитель растительного мира — кизил — представлял такую опасность для известной части человеческого тела… Случай единственный в полной приключений жизни Хаджи Ахилла. Он перебирал в памяти все свое прошлое. На неврокопской ярмарке, например, у него украли кафтан с планом вавилонской башни в кармане; в Море{126} один буян дал ему по морде в корчме, на что Хаджи Ахилл, со своей стороны, ответил словами: «Божья воля!»; на горе Фавор он обнаружил, что вместо его вороного коня, купленного у одного арапа за 3000 грошей, привязан слепой бедуинский осел; в Царьграде его спустили с лестницы в Святой Софии, так как любопытство завело его в такое место, куда надо было иметь разрешение, а он ни у кого не просил, и он потерял при этом два передних зуба; в Бухаресте ему случилось даже выступить настоящим театральным героем: увидев, что на сцене кто-то упал, пронзенный ножом, и убийца вытаскивает этот нож, окровавленный, из тела своей жертвы (как полагалось по ходу действия), Хаджи Ахилл издал вопль и бросился бежать прямо по стульям, измяв при этом два цилиндра и несколько кринолинов. Этот случай, впрочем, обошелся ему всего в пять золотых в виде штрафа, не считая
