бутах. Из ркацители получают и портвейны — «Хирса», «Карданахи».
Саперави — материал для красных вин. В том числе и для знаменитого
«Киндзмараули». Любой гурман (именно гурман — букет грузинских вин неотделим от запаха мяса, вкуса пряностей, хруста зелени, аромата фруктов) заинтересуется: как же так — винограда саперави полно, вина этого названия — тоже, а где «Киндзмараули»? Все верно, никакого обмана нет, феномен в том, что это вино получается только из саперави в селе Киндзмараули. Уже пару километров в сторону — и не то. То же с легендарной «Хванчкарой». Виноград не такой уж редкий — александроули. Но — только в селе Хванчкара. И так горячо рекомендованное мне «Чхавери» получается только в Бахви.
Есть в этом какая-то высшая справедливость, сродни редкости алмазных россыпей и человеческих талантов.
У Гурама Николаевича заботы о четырех заводах, из которых и состоит Манавский винкомбинат. Радиус действия красных «жигулей» Чантладзе — 50 километров. И он гоняет в эти бешеные дни ртвели по дорогам, поспевая повсюду. Я посмотрел и самый большой в комбинате Манавский завод, и поменьше — в Бадиаури. Увидел два способа изготовления вина. Европейский — брожение без кожицы, бродит один сок. Так получают «Гурджаани», «Саэро». Кахетинский — виноград бродит вместе с кожицей, сохраняя больше дубильных веществ. Так появляются терпкие вина — «Кахури», «Тибаани».
Это красноречивейший штрих. Всего два способа и два их названия. Европе противопоставлена Кахетия, континенту — область с населением 440 тысяч человек. И не зря, наверное. Грузинскому виноделию рекомендации не нужны, а 32 винзавода Кахетии дают почти половину грузинского вина, а по ассортименту — и все три четверти.
Завершился этот сумасшедший день питьем маджари — вкуснейшей виноградной браги. На вкус — не крепче виноградного сока, но после трех стаканов — голова ясная! — встать невозможно.
Та Кахетия, куда обычно не добираются туристы, не так живописна. Пейзаж прост, скуп и ясен, остались на северо-западе прелести благословенной Алазанской долины. Наш караван двигался в сторону границы с Азербайджаном. Там, на Иорском плоскогорье, стоит центр самого восточного района Грузии — Цители- Цкаро
А всего полчаса назад я шел вдоль шоссе, направляясь в Сигнахи. На повороте, резко уходящем вправо, увидел вереницу машин — может, 30, может, 40. На обочине стояли, сидели, лежали люди, был шум, хохот, крики, вино. «Эй, путник!» — закричали мне. (Так прямо и закричали: «путник», я и слово-то такое забыл.) «За жениха и невесту!»
Короче, через десять минут я сидел в потрепанном «бобике» и ехал в Цители-Цкаро на свадьбу Темзара и Марины Зурикашвили. Недалеко от города шофер обернулся ко мне: «Здесь много русских». — «Откуда?» — удивился я. И получил потрясающий ответ: «Николоз пригнал». Шофер бросил это между прочим, а я, поражаясь, что-то припоминал, догадывался, что Николоз— это Николай Первый, устроивший здесь солдатские поселения.
Как все же удивительно ощущают бытие эти люди. Грузия для них «свое» не только в пространстве — от Алазани до Черного моря, но и во времени. Они не просто знают, они чувствуют, что Кутаиси — ровесник Вавилона, царь Ираклий II для них — просто Ираклий, и даже нелюбимый и отделенный полутора веками русский император — Николоз. «Николоз пригнал»!… Умчался вперед махаробели — вестник, сообщающий о приближении свадебного поезда. «Москвич» под ним, правда, не гарцевал, и он не стрелял в воздух, но во дворе жениха все было по обычаю. Махаробели выпил вина из глиняной чаши и грохнул ее оземь: «Пусть так разлетятся все ваши враги!»
Свадьба началась с танцев. Сначала спокойных, потом все горячее, горячее, с выставлением рук поочередно в стороны, с беганием на носках, со швырянием денег под ноги ветхих музыкантов. А те играли без остановки, прихлебывая лишь изредка из чаш, и тогда, когда все расселись за шестью 30-метровыми столами во дворе под брезентом, и умолкли лишь с началом тостов. Тосты шли в нужной последовательности (мне переводил сосед, Гоги Гааташвили). Этакий любительский театр, коллективное творчество 350 человек. Тосты и величественное, будто хорал, застольное пение. Пили только вино, ни капли водки или коньяка я не заметил на столах. Прекрасное «Кахури» стояло в одинаковых белых кувшинах, и мне объяснили, что соседи собираются по нескольку семей и покупают комплект посуды для торжеств — дежурный.
Очаровательна была невеста, великолепен жених. Витиеваты были и красноречивы гости. Ломились столы: обязательная для всякого кахетинского застолья хашлама — отварная говядина, овощи, цыплята, шашлык, баклажаны с орехами, писцихи — потроха, джонджоли — маринованная травка, зелень. (Зелень по всей Грузии едят в неимоверных количествах, пучками беря с блюда и постукивая о ладонь: «все свежее, только с грядки, пусть жучок упадет».)
Я ушел часов в девять утра, когда никто еще не собирался ложиться. Сейчас я понимаю, как много не успел увидеть в Кахетии. Как-то быстро проскочил и ее столицу и древнейший город — Телави, не доехал до Ахметы, не побывал в Мирзаани — на родине Пиросманишвили. А ведь это было километрах в двадцати от Цители-Цкаро. Там, в Мирзаани, и сейчас еще есть дальние родственники художника…
Правда, Пиросмани и так сделал свое. Я видел его картины до и после Кахетии. Этот Божьей милостью великий художник писал так, как живут его земляки. Кахетинец может повторить слова Пиросмани, говоря о своем деле: «Я так хотел сделать, и мне это удалось…». И здесь — единственное место, где Пиросмани не легенда, а сама Кахетия, ее жизнь, ее люди. Я уезжал через Гомборский перевал. Высота подбиралась к двум тысячам. Свежело. Качался желто-красный сентябрьский лес — клен, бук, шиповник. Кто это сказал, не помню: «Вся Грузия — песня: мотив благороден, слова строги и очень грустны»…
Это было написано и напечатано летом 1976 года в латвийской газете «Советская молодежь», где я тогда работал. Ничего в тексте не изменено, хотя раздражает, конечно, высокопарность, стандартные ходы, обилие личного местоимения. Не говоря о том, что полусухие и полусладкие пить не хочется, все эти «Киндзмараули», «Твиши», «Хванчкару»; к счастью, в Грузии есть сухие, вроде «Кварели», «Телиани», «Самебы». Но подгонять текст четвертьвековой давности под свои нынешние литературные, гастрономические и иные понятия называется просто-напросто писать автобиографию. Другой жанр. Ничего не изменено, чтобы убедиться и убедить, что суть народа и страны не меняется от характера политического режима. Выбросил лишь два-три мелких несущественных отступления, сокращая издержки профессионального заболевания путешественника — болтливости. Как это сказал поэт:
…хочется бросить рыть землю, сесть на пароход и плыть, и плыть — не с целью открыть остров или растенье, прелесть иных широт, новые организмы, но ровно наоборот, главным образом — рот.
Вот и открываешь — не только в изумлении, но и в нестерпимом желании рассказать.
КРОМАНЬОНЦЫ ТРИПОЛЬЯ
В Триполье радушно сбились с ног разыскивая кого-нибудь кто жил здесь в 50-е годы. Мы с водителем Колей спрашивали в школе, в муниципалитете, в больнице, просто прохожих. Выручил милиционер: «Маргарита Степановна из краеведческого музея, если не она, то никто». Пошли на берег Днепра, к музею. Как же хотелось хоть что-нибудь опознать, вспомнить, навести хрусталик на фокус почти полувековой давности.
Два лета подряд меня возили на Украину выздоравливать после воспаления легких. Годы — 55-й и 56-й, мне соответственно пять и шесть лет. Отчетливо помню огромный луг с васильками, белую мазанку с земляным полом, борщ, который полагалось есть, откусывая поочередно то от краюхи черного хлеба, то от чесночной дольки, то от горячей домашней колбасы, зажатой в кулаке. Хороший аппетит был у мальчика. Помню красномордого лодочника деда Сергея, мы подплывали на его двухвесельной развалюхе к пристани, куда причаливал высокий двухпалубный пароход, на котором из Киева приезжала на выходные тетя Люба. Дед Сергей вскакивал, тревожно раскачивая лодку, махал веслом и задорно орал: «Прыгай!» Тетя Люба качала головой и спускалась с авоськами городских продуктов по мягко пружинящим сходням. На обратном пути к дому дед Сергей греб ритмично и молча, радостно косясь на авоськи. Помню крутой подъем от лодочного причала к тому васильковому лугу, на краю которого стояла мазанка. Надо было попытаться увидеть это снова. К пятидесяти годам появляется такое навязчивое нелепое желание, кажется, что чем больше знаешь точек на графике своей жизни, тем точнее график, тем надежнее возможно в нем разобраться. Ответа на главный вопрос все равно не получишь, но хоть взрыхлишь почву вокруг, окучишь, удобришь.
Краеведческий музей, по-новому называющийся «Обласний археологiчний», оказался закрыт, но
