А еще Расмус умеет мастерить из дерева. Он мог бы работать краснодеревщиком, если бы захотел. Но он презирает такую работу. Машины — вот что ему по душе. Однажды он сказал — муж редко рассказывает мне о чем-нибудь, вообще говорит со мной мало, но об этом все же сказал, — что хотел бы «поставлять автомобили в Англию». Я считала, что автомобили в Англии уже имеются, даже здесь ездят каждый день, но он, оказывается, имел в виду автомобиль для каждого. «Представь день, когда у каждого будет свой собственный автомобиль!» А что станется с лошадьми, спросила я, с поездами, омнибусами? Но он не ответил. Он никогда не отвечает на мои вопросы.
Несомненно одно — никаких автомашин в Орхусе нет. Может, Расмус там пытается занять денег? Кажется, где-то на краю земли, в Хьёринге, у него есть богатый дядюшка, но мне что-то не верится в существование этого дядюшки. Хорошо, что Расмус не мусульманин, иначе наверняка занялся бы поиском второй жены, чтобы жениться на ней за пять тысяч крон.
Сегодня вечером Хансине вошла в гостиную и остановилась, теребя фартук. Должно быть, деньги улучшили мое настроение, поскольку я пригласила ее присесть и немного поболтать со мной. Еще в детстве я читала одну книгу, переведенную на датский с английского. Там рассказывалось о мужчине, попавшем на необитаемый остров. Не помню, как его звали. Этот мужчина был очень одинок, и когда на острове обнаружился другой человек, он так обрадовался, что теперь есть с кем поговорить, что даже не обращал внимания, что это был негр-дикарь. С Хансине я чувствовала себя приблизительно так же. У меня нет больше никого, с кем бы я могла поговорить, лишь мальчики семи и пяти лет. Но даже беседа с неграмотной служанкой иногда предпочтительнее их глупых бесконечных вопросов.
Кажется, Хансине хотела что-то сказать. Она заикалась и отворачивалась, стараясь не смотреть на меня. Наша Каролина была глупой и невежественной, но иногда я думаю, что она просто гений по сравнению с Хансине.
— Ну, выкладывай — что ты хочешь мне сказать? — не выдержала я. К тому времени я была почти уверена, что она опять что-то разбила — но что у нас ценного? — или хочет поговорить о своем возлюбленном, оставшемся в Копенгагене. Оказалось, нет — все о том же человеке, что упал на улице.
Теперь Хансине близкая подруга служанки из меблированных квартир, называет ее «мисс Фишер». Конечно же, Хансине выяснила, где находится этот дом (на Наварино-роуд, севернее Лондон-Филдс), и сходила туда — как вам нравится? — «спросить о бедном пожилом джентльмене». Оказалось, он умер по дороге в Немецкий госпиталь. Скорее всего, она заинтересовалась им, потому что он тоже был иностранцем.
— Как мы, — говорила Хансине. — Только он поляк, по фамилии Дзержинский.
Но более вероятно, что просто из любопытства.
Мисс Фишер прислуживала супружеской паре с двумя детьми и старой свекровью. После смерти Дзержинского в пансионе никого больше не осталось. И хозяин, сказала Фишер, собирался ее уволить, но хозяйка, миссис Гайд, запротестовала, так как «ей одной тяжело и смотреть за детьми, и убирать дом, и готовить для всех».
Мне стало интересно, к чему клонит Хансине, но оказалось, что таким способом она решила выяснить, можно ли пригласить эту Фишер сюда на чай в ее выходной. Я невольно подумала, как ей повезло найти себе подругу, ведь сама я не знаю никого. Но я сказала, что не возражаю при условии, что это не в ущерб ее собственной работе, и уточнила, что их чаепитие продолжится не дольше, чем я позволю.
Подруга-англичанка поможет ей с английским.
— Я скоро буду болтать лучше, чем вы, мэм, — хвастается она с глупой ухмылкой и снова краснеет.
Я отправила ее спать, а потом записала все это. Ребенок очень тяжелый, неподвижный, и у меня появилось странное чувство — конечно же, глупость! — что ее головка застряла в моих ребрах. Уже время перевернуться. Но, в конце концов, это может произойти на следующей неделе, или еще через неделю, или вообще прямо перед родами. Когда я ждала Моэнса, то ничего не знала, совсем ничего. К примеру, думала, что он выйдет наружу через пупок. Не представляла, что делать после рождения ребенка, не понимала, как он питается внутри меня, но рассуждала, что пупок должен иметь какое-то применение, а именно — открыться и выпустить малыша. И когда Моэнс стал выходить другим путем, я была потрясена, уверяю тебя. Мама рассказывала, что у Адама не было пупка, более того, и у Евы тоже. Их никто не рожал, их сотворил Бог. И было странно, что я никогда не связывала эти факты.
Я устала, пойду спать.
Стояла нестерпимая жара, и так по всей Европе и Америке, судя по газетам. (Я заставляю себя читать газеты каждый день, чтобы совершенствовать английский.) Люди умирают от солнечного удара и в Нью- Йорке, и здесь, но есть более важное сообщение — дети отравились мороженым. Я запретила Хансине покупать его мальчикам.
Продолжает расти напряжение между Англией и Германией, Данией и Швецией, и все из-за того, кому быть королем Норвегии — принцу Чарльзу Датскому или Бернадоту.[4] Было бы понятнее читать на датском. Как и следовало ожидать, вмешался император Вильгельм.[5]
Я написала длинное письмо мужу, и это объясняет, почему три дня не открывала дневник. Я писала «горькую правду» страницу за страницей. Как ужасно жить здесь, на такой мрачной улице, где все так враждебно настроены, пристают с глупыми вопросами — к примеру миссис Гиббонс со своими белыми медведями, жарой, и моими страхами, что начнется война. И что для иностранцев хуже всего, если в войну будут вовлечены Дания и Швеция. И как он мог оставить нас здесь, в чужой стране, на долгие месяцы?
Я рассказала ему кое-что еще из газет. У принцессы Уэльской 13 июля родился сын. Мне повезло меньше. Не забыл ли он, что я ожидаю его ребенка, который может родиться со дня на день? Я должна рожать его здесь в одиночестве? А вдруг я умру? Сотни женщин умирают при родах, хотя этого не случилось с принцессой Уэльской. Хансине вернулась с Моэнсом и рассказала о женщине, которая умерла сегодня утром, родив близнецов. Ей рассказала подруга, женщина низкого сословия, которая живет в тех лачугах на Уэллс-стрит. Осталось пятеро детей, все не старше семи лет, и больной безработный отец. Я закричала, чтобы она прекратила рассказывать мне такие вещи. Она что, сумасшедшая? Или совсем бесчувственная? Но эту историю я включила в письмо. Пусть и Расмус знает про такое. Почему я одна должна переживать? Это и его ребенок, по его вине он существует.
Конечно, я не уверена, что письмо дойдет. Он переедет еще куда-нибудь в поисках денег или человека, у которого их можно занять, чтобы продолжить дела с автомобилями.
Между прочим, я не назвала его «моим любимым мужем» или в таком духе. Я хочу быть честной. Написала просто «Дорогой Расмус» и подписалась «Твоя Аста». Вежливо, и не более того.
Сегодня я совершила длинную прогулку. Я шла медленно, неся перед собой огромный живот. Преодолела не одну милю, возвращаясь по Ритсон-роуд и Далстон-лейн. Хотела взглянуть на лютеранскую церковь, хоть она немецкая, а не скандинавская. А потом сделала небольшой крюк — посмотреть на дом, в котором живет подруга Хансине.
Если бы только Расмус поселил нас в таком доме! Не громадный — такого в этой части Лондона просто не может быть, — но большой, в четыре этажа, и видно, что он знавал и лучшие дни. К парадному входу ведет лестница, две большие колонны поддерживают портик. Перед домом настоящий палисадник с красивой оградой. И много деревьев вокруг. Наварино-роуд не широкая, как Лавендер-гроув, а узкая и
