любовниками.
Но Гарри, помимо отношений с Астой, меня не интересовал. Я хотела раскрыть тайну, а не получить хронологическое описание их дружбы. Я наследница Свонни, во всех смыслах этого слова. Я тоже хотела знать, правда у меня это не вызывало столь сильных эмоций и желания ухватиться за первую попавшуюся соломинку. И когда я подумала, как тонко и коварно желание открыть истину захватило меня, то осознала, что этим же вызваны мои попытки поговорить с Полом о дневниках. Я не стремилась говорить с ним о дневниках вообще, но только о происхождении Свонни. И с чего бы ни начинался разговор, я всегда возвращалась к этой теме.
Но именно об этом он и не хотел говорить. Однажды я поймала себя на мысли, что хочу позвонить ему на работу, извиниться и спросить — почему? Почему? Но я очень редко звонила ему на работу. Он не из тех, кто постоянно сидит в преподавательской. А в его кабинете, где он консультировал студентов и занимался своими делами, телефона не было. Он отказался от него. Мы не планировали встретиться сегодня. Его мама тяжело заболела. Неделю назад у нее случился сердечный приступ, и сейчас она лежала в палате интенсивной терапии в кардиологической клинике на другом конце Лондона. Пол ежедневно навещал мать, а этим вечером у него была назначена встреча с лечащим врачом для разговора о ее состоянии.
Решив, что у меня нет шансов разыскать его, я задумалась. Отложив в сторону гранки, я спросила себя, почему Пол, которого дневники сначала заинтриговали, стал избегать даже разговоров о том, кем могла быть Свонни. Напрашивался единственный ответ. Он это знал. Это было заманчиво, но невозможно. Откуда ему знать? А если он каким-то чудом все-таки узнал, почему не сказал мне?
Последние дневники, с 1955 по 1967 год, еще не переведены. Я имею в виду, что Маргрете Купер их еще не перевела, но Пол перевел, или как раз переводил, когда неожиданно потерял всякий к ним интерес. Вдруг он обнаружил что-то, что не только заставило его бросить начатое, но и прекратить все разговоры со мной на эту тему.
Его бабушка. Неужели он нашел что-то о своей бабушке? Я стала думать о Хансине. Она умерла в 1954 году, но Аста почти ничего не написала про ее смерть. Возможно, она приберегла свои мысли для следующего дневника, за 1955 год, и Пол обнаружил это. Или бабушка сама рассказывала ему что-то. Вполне возможно, что Хансине обо всем знала, она жила с Астой на Лавендер-гроув. И если там произошло что-то невероятное, она должна была знать об этом. Но поведала ли она эту тайну своему внуку? Ведь ему было только одиннадцать, когда она умерла. Вряд ли.
Но она могла поделиться с дочерью. Больше я ничего не могла представить, я зашла в тупик. Однако продолжала прокручивать события тех дней в голове, когда позвонил Пол. Уже наступил вечер, и я вернулась к гранкам, вписывая в них чернилами примечания из Британской энциклопедии.
Пол позвонил сказать, что его мать умерла. Он опоздал всего на несколько минут.
24
Очень странное совпадение. Когда Мария приехала сегодня к чаю, то сказала, что собирается подарить «Паданарам» Энн на семилетие. Кажется, у нее день рождения в декабре, надо посмотреть. Я любила этот дом, я имею в виду большой, а не глупую игрушку, которую сделал Расмус и из-за которой я так на него рассердилась, потому что он сделал ее не для Свонни. «Девяносто восьмой» не так уж плох, но район запущенный и все больше напоминает мне о давно минувших днях на Лавендер-гроув.
Я благодарна Марии, что она не упоминала о своем «Паданараме», когда к ней приезжала Свонни, и даже убирала его подальше. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, Свонни до сих пор обижена на отца за пренебрежение. Забавно: сейчас он очарован ею, проводит массу времени в ее доме и надоедает Торбену россказнями о том, что его надувают. То же самое он делает и у Марии. Глупый старик! Не сомневаюсь, что все было бы иначе, выйди Свонни замуж за бедняка и живи где-нибудь по соседству в Хорнси.
Прошли годы с тех пор, как рухнул бизнес Расмуса и «Вестербю Авто» перестало существовать, но он до сих пор каждый день говорит о том, кто его надувал, кто загубил дело и чего он мог бы добиться, если бы люди не обошлись с ним так подло. Интересно, понимает ли он, как выглядит в тугом воротничке, в шляпе, напыщенный, когда сидит в своем «фиате», старой черной коробке? Но может ли женщина, даже такая бессердечная, как я, избежать нежности? Если он старый глупец, то я сентиментальная старуха. Я смотрю на него и вспоминаю — один или два случая. Столетней давности. Я вспоминаю ту ночь, когда он вернулся, но не то, что я записала. Я понимаю, это не совсем правда. Но не стоит делать вид, что я беспокоюсь о нем, вовсе нет.
Приходили девочки поговорить о званом ужине в честь нашей золотой свадьбы, который они устраивают для нас у Фраскати. Что за ерунда! Во-первых, там не будет хорошей еды. Я думаю, что сейчас с этим даже хуже, чем во время войны. Все, что могут предложить в ресторане, это волованы[36] и бланманже. Судя по вкусу, волованы начиняют консервированными овощами, возможно так оно и есть. Мы знаем, что будет плохо. Список гостей тоже вызовет много вопросов, я это предвижу.
Я не хочу приглашать Хансине. Это идея Марии. Она упрекнула меня в снобизме, но не в нем дело. Я не скажу почему. Между прочим, Джоан Кроппер вышла замуж. У ее мужа хорошая работа с неплохим жалованьем. Их дом намного больше «Девяносто восьмого», и Хансине живет с ними с тех пор, как умер Сэм. Можно сказать, что она достигла в жизни высот, о которых и мечтать не могла, а мы наоборот. Мне она не нравится. И никогда не нравилась. Дело не в том, что она напоминает мою молодость, хоть это и так. Просто когда я вижу ее широкое, красное, грубое лицо, пустые глаза, глупую улыбку, то чувствую нечто, не свойственное мне. Страх.
В конце концов, на своем празднике я имею право видеть только тех, кого хочу. Приглашать Хансине я не буду, а на том, чтобы пришел Гарри с женой, настою. Избежать ее присутствия я не могу. Если Марии это не понравится, то Свонни будет на моей стороне, она любит Гарри. Она вообще не стала бы устраивать этот прием. Разве не глупо праздновать факт, что мой муж и я, которые даже не любили друг друга на протяжении сорока девяти лет, были вместе и пятидесятый год?
Я никогда и никому не жаловалась на Расмуса, пока он был жив. У меня был дневник, где я могла излить душу. Я не делилась даже с Гарри, хотя знала, что он никому не расскажет.
Когда долгие годы ведешь дневник, то это уже не просто записи твоей жизни и мыслей — он становится почти живым. Личностью, с которой ты можешь поговорить, рассказать обо всем, ничего не скрывать, даже того, что считаешь дурным. Или общество считает. Ни с кем я не быть столь откровенна, даже с Гарри. Если подумать, есть тысячи вещей, которые я чувствую, но никогда не осмелюсь сказать Гарри. А дневнику я доверяю все, кроме одного.
Несмотря на то что я никогда не жаловалась на Расмуса, это не мешало людям говорить, что я стану жалеть, когда он умрет. Вероятно, они замечали, что я к нему довольно безразлична. Даже Мария, которая хорошо меня знает, говорила в последние месяцы его болезни, что я стану скучать по нему сильнее, чем думаю. И вот он ушел, а я ничего не чувствую. Не скучаю. Я наконец свободна, и мне это нравится.
Когда года три назад умерла жена Гарри, казалось, он тяжело переживал ее смерть. Я помню, как он
