конечно, Эпплстоунов, а не родителей. Я часто писала маме, и она мне тоже. От мамы и узнала про Дона.
— А Кен?
— Я знаю, что он служил в авиации, завербовался в сорок третьем, как только ему исполнилось восемнадцать. — Джоан снова опустила взгляд на колени. Обычно она смотрела вниз, словно отдыхая после того, как читала по губам собеседницы, но сейчас подняла глаза: — Мама умерла в пятьдесят первом. Она бы сообщила, если бы Кен погиб на войне. К тому времени, как она умерла, Кен был жив — вот только где он жил? Тетю Дороти я видела на маминых похоронах, но с тех пор больше мы не встречались.
— Где он жил, миссис Тэйг?
— Дайте подумать. Кажется, в Эссексе. В Челмсфорде. Да, именно, в Челмсфорде, но это было сорок шесть лет назад. Большой срок, как ни считай.
Обрадовавшись оказанному доверию, Сара попросила показать альбомы, которые лежали на столе при первом визите, но сейчас отсутствовали. Джоан кивнула и отправилась за ними. Едва тетя отлучилась, Морин поднялась, подошла к окну и встала там, потягиваясь, распрямляя сведенные плечи. Потом обернулась к Саре и холодно произнесла:
— Не пойму, к чему прошлое ворошить?
— Что вы хотите этим сказать?
— Приключись такое с моим отцом — представить себе страшно! — я бы не стала ничего узнавать. Неизвестно, что всплывет.
Джоан Тэйг принесла три альбома. Обычно в семьях любят собирать фотографии, но в семье Сары подобной традиции не было. Перебирая снимки, которые мать хранила в спальне в коробке из-под обуви, она поразилась скудости этой коллекции. В тот самый день Сара нашла пальмовый крест и, держа его в руке, просматривала немногочисленные фотографии: единственную свадебную фотографию родителей, детские снимки, свои и Хоуп, пока не дошла до единственной интересной фотографии: молодой Джеральд (намного моложе, чем на свадебном снимке), худощавый, черноволосый, поразительно красивый, позировал где-то у волнолома, на горизонте виднелся остров и деревянная набережная.
— Он дал мне эту фотографию, когда мы обручились, — равнодушно пояснила Урсула.
Местность на фотографии Сара узнала: Плимут Хо, а вдали — остров Дрейка с парком Маунт- Эджкамб. Джеральд Кэндлесс двадцати семи или двадцати восьми лет, уже вполне привыкший к новому имени, работающий в «Вестерн Морнинг Ньюс». Теперь перед ней мелькали другие лица — Джоан Тэйг перелистывала страницы альбома. Коричневатые снимки, затем черно-белые. Джоан поясняла: снимок размером с открытку, на котором муж и жена с двумя детьми прогуливаются по набережной, сделан пляжным фотографом. Сара, большую часть жизни прожившая на побережье, никогда не фотографировалась на пляже. Она пристально всмотрелась в снимок Джорджа и Кэтлин Кэндлесс в Феликстоуве, с Джоан и маленьким Джеральдом, и поняла то, в чем ее не могли убедить слова: эти люди — не ее бабушка и дедушка, этот малыш не мог стать ее отцом. Тут не нужен и анализ ДНК.
Джордж был невысок, вероятно из-за голодного детства. Его жена, в полосатом шелковом платье, сандалиях и маленькой — дань моде — шляпке, возвышалась над ним, была крупнее и шире в плечах. У обоих пухлые лица, маленькие глазки, короткие носы. У Джорджа тяжелый подбородок, у жены толстые щеки. У обоих из-под шляп выбиваются волосы мышиного цвета. Их сын не мог стать ее отцом, подумала Сара. Даже пластическая операция не превратила бы эту круглую мордашку с близко посаженными глазками и тяжелым подбородком в благородное лицо — как однажды Хоуп полушутя, но с любовью сказала о лице папы, и Сара про себя согласилась с ней.
Сара обернулась к Джоан и невольно воскликнула:
— Ох, простите… Простите меня!
Джоан плакала, как Урсула на пути к вокзалу Паддингтон, только еще горестнее, еще безутешнее.
Вторые роды оказались тяжелыми. Урсула не слышала, чтобы в первый раз женщина родила легко и быстро, а во второй — пришлось делать кесарево сечение. Однако и такое бывает. Молока не появилось, и радости тоже.
Она не ощущала ни малейшей любви к новорожденной. Даже имя ей выбирал Джеральд. Он посоветовался с женой, но Урсулу это не интересовало. С таким же успехом она бы назвала ребенка «Отчаянием». Называй как хочешь, выдала она, отвернулась и уснула. Спать, спать — больше она ничего не хотела. Это не было физическим недугом. Физически она оправилась через неделю, рубец от операции быстро заживал. В те времена даже диагноза такого не было — «послеродовая депрессия». Мать приехала к ней в Хэмпстед и сказала, что сама пережила то же самое после рождения Хелен, однако не стоит ныть и жалеть себя. Возьми себя в руки и займись ребенком. В конце концов, твой долг за тебя никто не исполнит.
Тут Бетти Вик ошибалась: место Урсулы с готовностью занял Джеральд. Но даже ему не под силу было справиться одновременно с младенцем и двухлетней девочкой. Пришлось искать няню. Как же ее звали? Джеральд, будто выходец из высшего класса, неизменно величал ее «няней», а Урсула скоро позабыла имя, потому что и мысленно, и вслух называла ее «та женщина».
«Та женщина» оказалась весьма компетентной, умелой, решительной и очень активной. Свое дело она знала прекрасно, к Урсуле отнеслась с плохо скрываемым презрением, но спустя тридцать лет — и, по правде говоря, через год — Урсула не винила «ту женщину», что та якобы похитила ее детей. Джеральд украл у нее любовь Сары и Хоуп. Перепечатывая «Впроголодь», она узнала, что произошло это не случайно — Джеральд все продумал и действовал по плану. Он сам рассказал об этом в книге.
Иногда Урсула гадала, как сложилась бы жизнь, последуй она совету Бетти и возьми себя в руки. Стань она сразу хорошей матерью. Но тогда депрессия накрыла ее черным покрывалом, Урсула укуталась в него с головой и крепко зажмурилась.
«Та женщина» не оставалась на ночь в доме, возвращалась к себе в Эджвер. Если бы Джеральд вернулся в супружескую спальню, для няни освободилась бы комната, но Джеральд отселился: как он объяснял — чтобы не тревожить Урсулу, когда встает по ночам к детям. Колыбель Хоуп он поставил возле кровати. Каждое утро приносил малышку поздороваться, прекрасно видел, с каким равнодушием встречает ее мать, и Урсула замечала на лице мужа удовлетворение — он был рад.
Сколько ошибок она совершила! Но, похоже, дело не в ошибках. Это же не экзамен. Депрессия сделала ее беспомощной. Она утратила интерес ко всему на свете, не хотелось даже двигаться, открывать глаза. Она не стыдилась своих «неправильных» чувств, была недосягаема для стыда, для любви, чувства вины или надежды. Мать заставляла ее мыться, а то бы Урсула и в ванную не ходила. Она исхудала и ослабла.
А потом депрессия рассеялась. Еще вчера она жила во тьме и отчаянии, а наутро вышла из тени на свет. Урсула почувствовала себя лучше, к ней вернулись бодрость и силы. Как и почему произошла эта перемена — непонятно. Когда ей стало лучше, когда она смогла подняться на ноги, пройтись по дому, то попыталась полюбить Хоуп, как Сару. Но Хоуп непрерывно плакала, у нее болел живот, после каждого кормления она отрыгивала полупереваренное молоко, текла липкая слюна. Очередная глупость: Урсула призналась в своих чувствах Джеральду.
— Зато я люблю ее, — ответил он, — так что не беда.
— Это же ненормально — не любить своего ребенка. Такую малютку! Что со мной, Джеральд?
— Да, это странно, — согласился он, присматриваясь к ней, словно специалист к любопытному образчику. — Ты не похожа на мужчину, ведь обычно подобные чувства испытывают они. Многие отцы не любят младенцев.
— Многие, но не ты.
— Да. Тем лучше, верно?
Ей требовалось от него совсем другое: любовь, поддержка. Кто-то — вернее, Джеральд — должен был сказать ей: скоро ты полюбишь маленькую. Бери ее на руки каждый день, поставь ее кроватку в свою комнату, проводи с ней больше времени, обнимай, целуй. Но он попросту назвал Урсулу странной. Признал, что ее поведение ненормально. Ей представлялось: вот они сидят все вместе, например на большом диване в гостиной. Сара у нее на коленях, Хоуп на руках у Джеральда, но все рядом, все четверо тесно прижались
