шутку встревожен.
Ох, уж этот всемогущий Барабанов! Кто бы мог подумать, что человек, занимающийся таким мирным делом, как озеленение города, строительством дач и организаций садовых товариществ, может напугать нашего главного так сильно! Какие же рычаги приведения к порядку существуют у Барабанова? Или, может быть, действительно нет уз святее садового товарищества?
— Объясни мне по-человечески, чтобы я понял, — надрывался главный, — какого черта ты лезешь на рожон? Что тебе надо? Зачем ты ворошишь там всякую гадость?
— Я хочу справедливости, — сказала я гордо, но голосом, дрожащим от испуга.
— Не говори ты мне эти глупости! — взвился шаровой молнией главный. — Все хотят справедливости! Зачем ты раздуваешь этот скандал? Зачем ты с ними ссоришься? Кто этот Ларионов? Муж он тебе? Любовник? Друг, брат, сват?..
Набрав в грудь воздуха, как перед прыжком в воду, я пискляво ответила:
— Разве справедливость существует только для брата, свата? Или любовника? Есть же принципы… Справедливость — это неделимое понятие!..
— Не смей мне говорить дурацкие пошлости! — загрохотал главный. — И не учи ученого! Ты еще не родилась, когда у меня это от зубов отскакивало! Я пытался с тобой говорить по-хорошему, а ты людского языка не понимаешь! Поэтому я тебя вразумлю по-другому! Выговор! Объявляю тебе выговор с предупреждением! И запомни — это в приказе, на листочке в коридоре. А неофициально сообщаю тебе: если не уймешься, вылетишь вон из редакции! Мне партизанки в газете без надобности. Нашей печати хулиганки с журналистским билетом не нужны!..
Если бы все это главный изложил, как всегда, — спокойно-насмешливо, тихо, уничижительно- вежливо, наверное, и я удержалась бы в привычной мне тугой узде страха, на длинной корде послушания, которой он выводил нас все эти годы в неостановимом круговом беге вокруг него. Но непривычность его клокочущего крика сейчас свидетельствовала не о силе главного, а означала его испуг, и я вдруг неожиданно для себя завизжала тонким злым голосом:
— Объявляйте выговора! Увольняйте! Попробуйте только! Вы напрасно думаете, что вам все сойдет с рук! Есть правда! Вы ее не закопаете в барабановских садах! И в дачах не замуруете! И уволить не можете! У меня двенадцать благодарностей! Попробуйте только!..
И дальше случилось со мной нечто необъяснимое — подбежала к столу и сунула ему под нос сжатые кулаки, заорала:
— Вы за это еще ответите!..
Вылетела из кабинета и грохнула с такой силой дверью, что секретарша чуть не упала со стула.
— Что с тобой? — бросилась она навстречу.
— Надоело все! — закричала я и помчалась в репортерскую.
Гнала по коридору, и чистое пламя ярости быстро меркло, гасло, туманилось и тухло от надвигающейся пелены привычного страха и подкатывающего под горло, как тошнота, ясного сознания, что обратной дороги у меня нет.
Старик в глубоком кремле у окна читал книжку про зверей. Кажется, Гржимека. Вернее, читал до тех пор, пока не задремал. Книжка съехала на колени, большие ладони деда устало лежали на цветном ярком переплете, подрагивали тяжелые перепонки старческих набухших век, и дышал он тихо, еле заметно.
Я хотела неслышно уйти на кухню, но дед, не открывая глаз, сказал:
— Не сплю я… Уже… Я рад очень, что ты пришла…
Как все деятельные люди, впадающие в немощность, он очень стесняется этой невинной слабости — дневного сна, нападавшего внезапно, как теплый обморок.
— Я видела, что ты не спишь… Как ты, дед, не глядя, угадываешь меня всегда? — спросила я громко, потому что для меня оставалось загадкой, как действительно при плохом слухе удается ему безошибочно угадывать мое присутствие.
— Не знаю, Ра, — покачал головой Старик. — Наверное, я просто чувствую твое присутствие. Мне спокойно, когда ты здесь. Хорошо… Ты мне скажи, что слышно у тебя?
— О-о-о! Дела мои прекрасны. Жизнь моя — сладкий сон, сказка. Я боюсь, что ко всем неприятностям меня еще выгонят с работы.
— За что? — удивился Старик.
— Ну я ж тебе рассказывала, с кем связался этот знакомый мой, Ларионов. За которого ты мне велел биться… Контрагенты у нас серьезные, крутые ребята! Они уже натравили на меня главного редактора…
Дед хмыкнул, взял в руки книжку Гржимека.
— Вот он пишет о таких случаях, — сказал он серьезно. — Есть собаки, кусающие от страха всех, кого ни попадя. Называются «ангст-байсер» — испуганный кусатель.
— Ну да, — согласилась я. — Эти тоже пугливые парни — от страха могут загрызть до смерти. Хотя на вид они не производят такого свирепого впечатления.
— А какое впечатление они производят? — поинтересовался Старик.
— Не знаю, дед. Благополучные, нагло-сытые. Они похожи на людей, для которых жизнь — огромная толстомясая корова с необъятным выменем, надо только присосаться к нему ловчее! И упаси тебя бог попробовать оттянуть их от сосцов, полных млека и меда…
— Да, наверное, это рискованная задача, — покачал дед головой. — Вот о таких гладких злыднях я прочел недавно стихотворение. Там была жуткая строка: «Придет умытая кровью злоба и с криком кинется на людей». Я тогда еще подумал: должны же быть какие-то силы в обществе, чтобы надеть на них намордник?
— Наверное, должны быть. Я даже уверена, что они есть, — легко согласилась я. — Но меня удивляет, почему это должна делать я?
— Мы добровольно берем на себя свои обязательства, — сентенциозно заметил Старик.
— По-моему, добровольно-обязательно, — заметила я. — Почему-то, когда мы еще были совсем молодыми и бедными, Витечка всегда покупал билеты в театр со штампом «места неудобные». Мне кажется, что еще с тех пор я навсегда застолбила себе жизнь на неудобных…
— Ра, девочка моя, — покачал головой Старик. — В ложе или в партере слушать оперу удобнее, но я точно знаю, что никогда вы не получали такого удовольствия, как сидя на неудобных местах галерки. В этом есть тоже своя справедливость и своя радость.
— Ну вряд ли опера покажется хуже во втором ряду партера. Только выбирать нам не приходится. Места неудобные — и точка. Жизнь уже сложилась…
Старик неожиданно засмеялся, сипло сказал:
— Нет, это ты рано считаешь свою жизнь окончательно сложившейся. Вот я, например, решил начать жить сначала.
— Это каким образом?
— Очень просто: я прочитал обнадеживающую статью в журнале. — Он вздохнул и пояснил мне: — Я ведь все жизненные впечатления получаю теперь из почтового ящика…
— Ну и что было в этой статье?..
— Какой-то геронтолог объяснял, что человеку отмерено жить сто лет. Но в зависимости от характера, образа жизни, обстоятельств быта, от радостей и невзгод к этому сроку годы или прибавляются, или вычитаются от этого века. Куришь — минус восемь лет. Бегаешь трусцой — плюс шесть. Я посчитал все составляющие: мой неподвижный образ жизни, перенесенные жизненные тяготы, болезни, одиночество и прочее, и результат получился неожиданный — оказывается, лет двенадцать назад я уже умер. Поэтому я и решил начать все сначала…
— У меня такого выбора покамест нет…
— Тебе и не надо. У тебя впереди большая, интересная жизнь. Кстати, ты не знаешь, работает ли в прокуратуре Кравченко?
— Какой Кравченко? — не поняла я.
— Поинтересуйся, узнай, есть такой прокурор — Кравченко? Последний раз я с ним виделся давно, лет десять назад.
