времена не найти концов в суде, прокуратуре, у психиатров!.. Да хотя бы в этой придурочной комиссии по помилованиям… Они, кажись, только людоеду Чикатиле в прощении отказали.
— О чем ты говоришь! — махнул рукой Джангир. — Этот кретин Ахат, отморозок долбаный, трех милиционеров на глазах у толпы завалил. Какие тут концы?
— Знаю, читал я его дело, — кивнул Потапов.
Ехали споро, молча, Джангиров лихорадочно соображал, а Потапов курил свою вонючую сигарету, еле заметно улыбаясь, рассматривал с удовольствием Кремль, и Джангиров готов был поклясться, что его спутник чисто профессионально прикидывает — вместятся ли в случае чего все обитатели из-за высоких кирпичных стен в его хозяйство? И вздыхал огорченно — нет, все-таки, по традиции, часть придется уступить «Матросской Тишине».
Потапов неспешно сказал:
— Ты человек хитрый, мудреный, на верхах летаешь. Тебе советы тюремного опорка не нужны. Но я бы, если ты меня спросишь, сказал тебе пару мыслишек…
Джангиров резко повернулся к нему:
— Не выламывайся! Говори!
— То, на что ты меня толкаешь с этим ненормальным идиотом, делают только в двух случаях… К примеру — родная кровь ревмя ревет от боли и страха… Или если студеная вода беды под горлышко подкатывает…
Потапов выкинул зловонящий окурок в окно и замолчал.
— Ну? — требовательно подогнал его Джангиров.
— Баранки гну! У тебя ни того, ни другого с этими уродами не наблюдается. Родня он тебе — десятая вода на киселе, а дела они тебе делали вспомогательные. По-своему, если его не будет, прости меня Господи, тебе же самому лучше. И бьешься ты потому, что тебе, по законам гор, нужно показать всем, будто ты для спасения племяша-единокровца сделал все возможное. Так ты это показал уже! Я тебе даже могу подсобить, чтобы ты еще больше показал. А сверх, Петь, ничего нельзя сделать. А всей твоей нагорной кавказской мешпохе есть всегда хорошее объяснение: Потапов — сука, тюремный скот в сапогах, не смог, гад, и не захотел сделать, и нет, мол, на него никакой управы…
Джангиров пожал плечами:
— Что значит нет никакой управы? На всех есть управа.
— А на меня управы нет, — шевельнул в ухмылке глиняные губы Потапов. — Меня можно только убить… Так это никому не выгодно… А ссориться со мной глупо, как с хирургом перед операцией. Все ко мне попадут! Знаешь, кто не был — тот побудет, а кто был — не позабудет…
— Что же ты предлагаешь? — спросил Джангир.
— Не суетиться. Не надо дергаться. К концу недели мы твоего сумасшедшего в установленном законом порядке кончим…
Джангиров заметно дернулся, а Потапов успокаивающе положил ему руку на плечо:
— Да брось ты, Петро! Мы ведь не дитятки малые. Все когда-то помрем… Расстрел — это быстро и не больно совсем…
— Не больно, мать твою! — взвыл Джангиров. — Ты что, пробовал?
— Пробовал, — спокойно заверил Потапов. — Других пробовал… А ты сможешь выполнить перед сородичами и подельниками свои обязательства…
— Каким образом? — поинтересовался Джангиров.
— Честью джигита! Отстоишь! Тут такое дело — до исполнения приговора я ничего не смогу сделать. Сто глаз вокруг за каждым моим шагом следят. А после исполнения, когда мы его в крематорий повезем, — вот это только один наряд знает, кого они везут. Тебе же нужно традицию поддержать, себя проявить и понт национальный дожать — надо джигиту могилу иметь! Чтобы положить бойца в землю честь по чести, чтобы потом родным косточкам поклониться можно было. Правильно я понимаю?
Джангиров осторожно кивнул:
— Правильно.
— Вот я и сообщу тебе час, когда в крематорий отправят спецнарядом тело казненного Ахата… Для переработки его, так сказать, в прах и пепел. Вот там, в крематории, вы легко договоритесь заменить твоего родича на любого другого жмурика. Все будут более или менее довольны. Тебя устраивает такой вариант? — спросил равнодушно-спокойно Потапов.
Джангиров долго молчал, потом сказал — через зубы цыкнул:
— Устраивает. Раз ты говоришь, что не больно…
26. Флорида. Хэнк. Возвращение к жизни
У Эда Менендеса в машине была армейская рация. В руках он держал микрофон, а также: толстую сигару, четки, раскупоренную бутылку белого рома «баккарди» и запасную обойму к винтовке «М-16», которая успокаивающе покачивалась на ремне между сиденьями. До руля руки, похоже, не доходили. Но ехали быстро.
Хэнк, по неискоренимой привычке пилотов следить за курсом, чувствовал в кромешной тьме — они двигаются на северо-северо-запад. В Эверглейдские болота? Места не только непроезжие — непроходимые. Топи, джунгли, крокодилы. Эд орал в микрофон что-то по-испански, отрывисто, властно, уточнял — будто на цель наводил.
— Си, сеньор!.. Си!.. — кричал он таким тоном, что было ясно: сеньор — это он, Эд Менендес, а остальные — просто си с бемолем.
Потом дорога нырнула в небольшую лужу, размером с Мексиканский залив, и машина стала. На другом берегу океанической лужи мелькал, коротко вспыхивал, быстро моргал, гаснул сдвоенный красно-зеленый огонь.
— Нон, сеньор! — рявкнул Эд в микрофон, повернулся к Хэнку, сделал хороший глоток из горлышка, протянул ему бутылку и сообщил: — Возьми, дерни… Мы приехали…
— А где же тут жить? — удивился Хэнк.
Эд захохотал:
— Рано на ночлег устраиваешься… Дорога только начинается…
Эд открыл дверцу, и в салон хлынула вода. Ухватил за ложе винтовку, поднял над головой — капризная «дура».
— Все, полезай наружу… — велел он Хэнку и спрыгнул по пояс в воду. Хэнк следом провалился в теплую густую жижу и, держась края лужи, побрел за Эдом на свет пульсирующего фонаря.
Сивый от старости мексиканец, заросший бородой до глаз — совершенный леший, — вынырнул из мокрой мглы им навстречу неожиданно, пригасил пульс-фару, поклонился Эду и поцеловал его в плечо. На Хэнка не обратил внимания.
По косогору прошли полмили, фонарь старик не зажигал, шагал уверенно. Хэнк по струйному шуму впереди понял — река. Или проточный канал. Старик нажал кнопку и желтым острым лучом мазнул, как мачете, вырубил из тьмы светлый коридор — к дереву на закраине суши был привязан большой катер. Вскарабкались на борт, леший оказался и водяным — сел на кормовую банку за румпель, дернул шнур магнето, забился, мягко затарахтел движок, и с плеском, шелестом, легким шипением лодка вспорола течение.
А Эд заголосил песню «А дондира эса баркито»… С неожиданным припевом: «Ай-яй-яй-ай!..»
Перед рассветом пришли в какое-то странное становище — три хижины на высоких сваях стояли прямо над водой. В одном окне теплился багровый отсвет очага, на нижней площадке стояла огромная молодая женщина — в ней было больше шести футов роста. Она смеялась и разговаривала с Эдом по- испански, потом подхватила Хэнка под мышки и легко вынула из катера, прижала к себе — тело ее было упруго и мягко, она пахла рекой и травой. На руках, как младенца, перенесла в дом, уложила на дубовую лавку, быстрыми сильными руками сорвала с него мокрую, грязную одежду и все время смеялась и приговаривала: «Не стесняйся, мой маленький мальчик… сейчас я тебя помою и уложу с собой… тебе надо
