переживет моего брата… Если ты не спасешь Ахата, знай это твердо…
Черт со шрамом радостно заулыбался:
— Сам его исполню…
— Слушай, тебя, кажись, кличут Мамочкой? — неожиданно подал голос Швец. — Наслышан я о тебе…
— Добрая слава не лежит, а бежит, — весело осклабился, задвигал по щеке красным шрамом Мамочка.
— Ну да! — согласился Швец и показал на его шрам на морде. — Вижу, что за славу твою тебе уже пасть рвали… А я справедливость люблю… Как только шеф дозволит, я тебе обязательно порву пасть с другой стороны… Перед смертью… Знаешь, как Христос вам заповедовал: если тебе порвали пасть слева — подставь правую…
Мамочка не успел ответить, потому что Джангиров сказал:
— Ты, Нарик, слышал у нас дома слово «еттим»… Несчастный урод, сирота людская… И наши отцы нас предупреждали: главная радость в жизни еттима — дождаться часа, когда можно плюнуть в лицо благодетелю…
— Спасибо тебе, благодетель мой, — шутовски поклонился Нарик. — И ты запомни: кровью красны платежи…
Джангиров так же горестно-серьезно, не обращая внимания на слова племянника, сказал:
— Все, что я сделал для вас с братом, ты уже забыл. Глупо напоминать… Но я сделаю тебе сейчас самое большое благодеяние… Ты уйдешь отсюда живым. Больше мы никогда не увидимся… Если ты еще раз попадешься мне на дороге, я велю тебя убить…
35. Вена. Хэнк и его команда
Рудди Кастль позвонил в половине седьмого утра. Из пучины тяжелого пьяного сна Хэнк всплыл мгновенно, как водолаз, которому подрезали воздушный шланг.
Дело в том, что Хэнк всегда расселял свою команду в разных гостиницах — из предосторожности, на всякий случай. Утренний контрольный обзвон происходил в девять — Лоренцо набирал номер Магды, та звонила Рудди, который отзванивал шефу. В девять! А не спозаранку!
— Что-нибудь случилось?
— Нет, нет! С нами все в порядке, — поспешил успокоить Рудди. — Ты телевизор не смотрел?
— Когда? Ночью? — разозлился Хэнк. — Я и днем эту гадость не смотрю!
— Зря, — сказал Рудди.
Все знали, что Хэнк Андерсон ненавидит телевизор. Экран — дверца в отвратительный ему мир. Нажал кнопочку, и в твой дом, в твое укрытие врываются толпами, как в последний вагон, вопящие негры, грязные жиды-каики, вонючие латиносы с их опереточными страстями, въедаются в мозг рекламные клипы с корыстной чепухой, стреляют на ненастоящих, понарошечных войнах, трясут бетонными харями политики. Виртуальный далекий мерзкий мир превращается в реальное жизненное дно.
— Короче! Ты чего хочешь? — спросил Хэнк.
— Передают, что в Оклахоме бойцы взорвали правительственный билдинг… Положили тьму людей… Ты ничего не знаешь?
— Нет, — сказал Хэнк и окончательно проснулся. Посмотрел направо — рядом с ним беспробудно дремала пьяная девчушка. Хэнк с отвращением смотрел на нее. В серых предрассветных сумерках у девки было острое лицо зарезанной курицы. Как она попала сюда? Как ее зовут? Где подобрал?
Все покрыто сизым туманом тошнотного похмельного пробуждения.
— Алло, ты меня слушаешь? — забеспокоился Рудди.
— Слушаю… Противно, но слушаю…
Рудди осторожно спросил:
— Ты ничего про это не знаешь?
— Нет! Не знаю. Это не наши…
— Я вот что думаю… — начал было Рудди.
— Поменьше думай — позже состаришься, — строго указал Хэнк.
— Ага, — согласился сразу Рудди. — Может, позже умрем. Какие указания?
— Гоните ко мне в отель… Все… Будем завтракать и думать.
Хэнк положил трубку, опустил голову на подушку, закрыл глаза. Подумал, что эти шустрики в Оклахоме его обогнали. Или сделали фальстарт. Во всяком случае, сейчас это было крайне неуместно. Он повернулся к девице, сопевшей аденоидными ноздрями. Потолкал брезгливо в плечо, потом тряхнул сильнее, дождался, пока она затрепетала нежными куриными перепонками век.
— Все, подруга, сеанс окончен… Вставай, пора домой… Мама заждалась…
Встал с кровати, бросил около девки на тумбочку сотню и отправился в ванную. В дверях еще раз обернулся:
— Подъем, красотка… Не тяни… Давай быстренько… Я тороплюсь…
Долго стоял под холодным душем, приходя в себя, дожидаясь, пока осядет в голове дым перегара, стихнет бешеный напор похмелья. Потом крепко растерся махровым полотенцем, накинул белый халат, вышел в комнату и с удовольствием увидел, что девки уже нету. На бумажной салфетке было написано по- немецки: «Ты дурак».
— Ну и слава Богу, — благодарно вздохнул Хэнк.
Достал из тумбочки две таблетки байеровского аспирина, взял из мини-бара бутылку перье, выпил и начал медленно одеваться.
Хэнк делал это тщательно. Подобрал носки к замшевым туфлям-мокасинам, светлые брюки к темному блейзеру. Поскольку одной рукой неудобно было завязывать галстук, Хэнк с удовольствием носил вошедшие в моду рубашки без воротника, типа русских косовороток. Только из тончайшего мадаполама и с жемчужной пуговичкой наверху. Посмотрел на себя в зеркало, всунул в верхний карман блейзера шелковый лимонный платок и вышел из номера, повесив на дверь табличку «Не беспокоить». Хэнк не любил, когда обслуга шарит по номеру, даже если он знал наверняка, как сейчас — там ничего было не найти.
Лифт был занят. На площадке топотала от нетерпения толпа туристов, и Хэнк, махнув рукой, пошел вниз по лестнице, по желтым от старости мраморным ступеням, по которым стекал кровяной ручей пушистой ковровой дорожки.
Хэнк был в плохом настроении. Не то чтобы он о чем-то жалел — давным-давно он отучился жалеть о том, что происходило помимо его воли. Просто на уровне физиологии злоба стала естественной реакцией на все, что не получалось так, как хотелось, как должно было происходить. Его распирала ярость на этих недоумков в Оклахоме, на эту тухлую деревенщину, которые теперь очень осложнили, а может быть, совсем сорвали то огромное дело, к осуществлению которого он впервые приблизился.
На расстояние протянутой руки.
Он уговаривал себя, что бессмысленно злиться, досадовать бесполезно и вообще в жизни мало смысла. Веками прекраснодушные краснобаи убеждали безумный мир, что смысл жизни есть достигнутая цель, исполнение обета, она и есть задача бытия.
Ничего этого не существует. Обман чувств, пустой розыгрыш мысли, иллюзия завтрашней радости.
Хэнк знал, что его радости — злые, и они не приносили ни покоя, ни мира в душе, а только короткий взрыв адреналина в крови, делавший его жизнь в какой-то мере оправданной. Смысл, единственное реальное содержание жизни — сегодняшнее острое наслаждение, сиюминутная радость и оголтелое свершение. Может быть, и цели никакой нет. Ведь эта цель — не точка, не факт, не событие, а только процесс. Процедура долгого мщения. И он будет разгонять ее до тех пор, пока все-таки не достигнет той зарубки в истории, когда вздрогнет человечество. Ради этого, наверное, надо продолжать существовать, напрягаться, биться, и в миг великого отмщения можно будет сказать миру: «Все! Мы квиты!»
В ресторане Рудди, Лоренцо и Магда уже плавно опохмелялись после вчерашнего отдыха — видно,
