язвы, все наши раны, все наши скверны и всю нечистоту, как телесную, так и душевную. Иначе наша исповедь будет не исповедь, а пустой обряд, и Господь накажет нас тем строже и правосуднее, чем дерзновеннее и не осмотрительнее мы к Нему приидем.
– Ну, это бросьте. Чем больше, после отменной выпивки, на себя в милицейский протокол наклевещете, тем строже закон и обойдётся. Не зря Господь пьяных амнезией наградил, чтобы меньше языки развязывали и на себя лишнее не наговаривали. А ведь чем изощрённее преступление, тем и тяжелее наказание. Потому свои проступки надо скрывать от милиции, начальников, да и от Бога во избежание строгих разборок и последующих санкций.
По поводу открытия для взора начальствующего, поступка неблаговидного, есть у меня в памяти история. Случилось она, в начале восьмидесятых в больнице номер один.
В то странное время, непонятное положение образовалось с полиграфической продукцией. Зайдёшь в книжный магазин. Полки ломятся. Первосортная невостребованная литература штабелями лежит. Материалы партийных съездов и конференций, работы Ленина и Брежнева в громадном количестве заполняли все подсобные помещения книжных магазинов. 'По заводскому гудку', 'Целина', 'Малая земля' и прочие артефакты старческой мысли не брал привередливый читатель. Обидно. Самая читающая страна отвернулась от великой Русской литературы.
В то же время, не разбирающийся в печатных шедеврах народ, просто зажрался. Требовал он литературу никчемную, даже, к примеру, буржуазную. В восторг приходил от 'Графа Монтекристо', 'Трёх мушкетёров' и зачитывался произведениями Пикуля, Куприна или Бунина. А была та литература в колоссальном дефиците. У спекулянтов до десяти номиналов стоила. Приобретал читающий обыватель низкопробные шедевры и по другому пути, на сданную макулатуру. К примеру, сдал двадцать килограммов – получи 'Графиню де Монсоро', ещё двадцать – стихи Бальмонта. Ну а где же этой макулатуры напастись? Берегли газетные подшивки, да бумагу с работы тащили.
Большим охотником литературы слыл врач кардиологического отделения Борис Иванович Распутный. Человек не ординарный. В ущерб собственного гардероба основал домашнюю библиотеку. Несколько сот томов. Для невеликого городка сошла бы за районную. Ненасытная страсть книжного накопительства превратила Бориса Ивановича в скупого рыцаря.
Ну а поскольку денег на спекулянтов не осталось, то приходилось Борису Ивановичу тащить бумагу с тех мест, где лишь прозорливый ум сыщет. Настоящим Клондайком неразработанных залежей макулатуры являлся больничный архив. Здесь, собранная за многие десятилетия литературная обработка человеческих страданий, пребывала в покое, изредка являя современнику мудрость предшественников по цеху.
Таким образом, будучи документом строгой отчётности, истории болезни имели статус весьма официальный, и утрата их могла привести к ситуации обязательно неловкой. Придёт запрос на больного, что двадцать лет назад грыжей страдал. Нет его. Извольте главный врач, объясняться в прокуратуре. Хотя такого случая за свою жизнь не помню. И ни кто не помнит.
Так вот, притворился Борис Иванович, что начал писать кандидатскую диссертацию. И стал истории болезни к себе домой стопками носить. Заворачивал их в упаковочную бумагу и топ-топ себе в утиль вторсырья. А оттуда смотришь, Теодора Драйзера тащит. Красота.
Однажды приёмщица макулатуры, Серафима Игнатьевна, упаковку вскрыла и своему зятю, кстати, врачу окулисту сказала:
– Смотри Гриша, как умные люди делают. И от мусора избавляются и библиотеку пополняют. Я даже нашла историю болезни, когда в мае 1947 года мне аппендицит делали. А ты с работы и листка не унесёшь.
А Гриша большим шутником слыл. Когда в институте учился в студенческом театре 'Эскулап' весьма успешно участвовал. Мог любой голос пародировать, что Брежнева, что диктора программы 'Время' или Тихонова в роли Штирлица.
Так вот, набрал Гриша номер кардиологического отделения и голосом главного врача говорит:
– Что же это вы Борис Иванович больничное достояние во вторсырьё превращаете. История болезни является кладезем медицинской мудрости. Короче собирайте все истории, сданные в утиль, и приходите ко мне в кабинет для промывания мозгов и получения выговоров с последним предупреждением.
Бросился Борис Иванович домой, схватил Теодора Драйзера и бегом в утиль. Стал кричать и топать ногами, чтобы стопки с его макулатурой вернули, поскольку являются они кладезем медицинской мудрости.
Кладезь, не без скандала вернули и нагруженный тюками макулатуры, Борис Иванович ввалился напрямую в кабинет главного врача под протестующие крики секретарши.
Ничего не подозревающий главный врач, с удивлением стал выслушивать стенания несчастного, с просьбой не увольнять и дело в прокуратуру не передавать. Около десяти минут потребовалось руководителю лечебного учреждения, чтобы проблему осознать. Ну а как осознал, так получил Борис Иванович в полной мере: и выговор, и последнее предупреждение, и разбор случившегося на врачебной конференции. Вот и вся история коллеги. Полагаю, имеет она глубокое воспитательное значение.
Так закончил Варрава Модестович свою историю, рассказанную в подтверждение концепции и в назидание.
Все замолчали, обдумывая услышанное.
– Да конечно, – нарушил тишину Костя, – не следовало Борису Ивановичу признаваться. В отказку и всё.
Согласен с вами Константин Михайлович. Sermo datur cunctis, animi sapientia paucis, что означает – Дар речи дан всем, душевная мудрость – немногим.
В тот самый момент, дверь ординаторской распахнулась, на пороге возникла фигура главного врача. Василий Сергеевич с усердием молодого ремесленника, принялся скоблить подошву левого ботинка о слегка выступающий порог, задирал ногу и принюхивался. Коллектив замер. Вскоре недоумение сменилось интересом. Выдержав тактичную паузу, Костя спросил: – Василий Сергеевич, вам плохо?
– Напрасно иронизируете Живорезов. Не дождётесь, – после этого прекратил загадочные движения в коленном суставе и угрожающе произнёс, – почему телефон не берёте? – подбежал к двери платяного шкафа, распахнул и погрузился в созерцание внутренностей тряпичного хранилища. Процесс изучения результатов не дал. Тогда, для поддержания реноме, руководитель принялся заглядывать под столы, стулья и упражнять обоняние исследованием стаканов. – Где? Где водку прячете?
– Ваши поиски бессмысленны. Нет её. Но держим в помыслах греховных – с интонацией вальяжного сибарита, произнёс Варрава Модестович.
– Стыдно, Варрава Модестович. Уважаемый человек, профессор, а всё ёрничаете. И отцу Фалалею не пристало алкоголь употреблять. Так и до падения недалеко.
– Смею напомнить, что грехопадение есть первая ступень к искреннему покаянию. Вы согласны со мной отец Фалалей?
– Безусловно, сын мой.
– Поэтому Ваша перманентная борьба с пьянством на производстве является не чем иным, как тормозом в становлении совершенной духовной личности.
– Прекратите демагогию. Если нет водки, это не значит, что её не пили а если не пили это не значит, что её нет.
Здесь вмешался Костя, – помилуйте Василий Сергеевич, мы в своих действиях руководствуемся исключительно вашими рекомендациями. Как сказали: не пейте на работе, мы и не пьём.
