молоты, чтобы превратиться в мушкетные стволы.
В заключение Майна показал то место, где металл будут забирать небольшими порциями, загружать в тигели и переплавлять в высококачественную тигельную сталь для инструментов и затворных пружин. Это производство уже было пущено в ход. Здесь без устали раздували мехи десятки Суздальцев.
— Но самое трудное — это расточные станки, — сказал Майна, когда они вышли из литейного цеха. — Мы можем выплавлять грубые артиллерийские стволы прямо в формах, но для того, чтобы вырезать гладкий и, главное, идеально прямой ружейный ствол, нам нужно сконструировать тяжелый расточный станок. Для его режущей кромки потребуется немало высококачественной стали. То же самое относится к стволам мушкетов. Изготовить их, загибая прокатанную сталь вокруг формы, нетрудно, но нужно убедиться, что эти стволы будут работать. Господь свидетель, мне бы очень хотелось, чтобы мы могли поскорее организовать массовое производство ружейных стволов, но это ручная работа, и уйдет еще много месяцев на изготовление необходимых для этого инструментов. Слава Богу, в нашем подразделении нашлось с полдюжины людей, знакомых с изготовлением инструментов и красок, иначе ничего бы не вышло.
Он взглянул туда, где вокруг каждого янки толпилась группа Суздальцев-учеников. Они пытались за несколько недель достичь мастерства, на овладение которым обычно уходили годы.
Через открытое окно Джон показал на строение, возвышавшееся на десять ярдов над руслом реки:
— Пороховой завод. Должен заработать через месяц. Но для этого нам нужно дополнительное сырье, особенно нитраты. Сбор урожая из городских уборных и деревенских хлевов идет слишком медленно. Не хватает буквально всего, — пожаловался Майна. — Старая литейная работает вовсю, выпуская рельсы и машины для ферм Флетчера, но этого недостаточно. Наши железнодорожные пути были бы на три мили длиннее, если бы мы не превращали часть металла в плуги, культиваторы и бороны. Мне нужно больше энергии, больше квалифицированных рабочих, руды, кокса или угля, а в первую очередь металла, чтобы делать машины.
— Делай что можешь, — сказал Эндрю спокойно. Он заметил, что Джон, находившийся в непрерывном напряжении, стал проявлять признаки усталости, говорил чересчур резко. Эндрю знал, что слишком загружает своего заместителя. На самом деле он перегружал их всех, и они работали не покладая рук день и ночь, но он ничем не мог им помочь.
— Я знаю, ты делаешь все, что в твоих силах, Джон, — сказал Эндрю.
— Но моих сил недостаточно, — устало заметил майор.
Эндрю не мог солгать своему заместителю и поэтому только посмотрел ему в глаза.
— Я знаю, — прошептал Джон, — нельзя падать духом перед людьми.
Эндрю кивнул в ответ.
Пытаясь выдавить из себя улыбку, Джон отвернулся и пошел обратно к литейному цеху.
— Кажется, мы потеряли Калина возле одной из рабочих бригад, а Фергюсона на каком-то диспуте в литейном, — сказал Эмил.
— Что до меня, то я направляюсь обратно в город, хотя вообще-то сегодня прекрасная погода для прогулки.
Эндрю взглянул на Кэтлин.
— Думаю, нам с мисс О'Рэйли действительно не мешает прогуляться, — заметил Эндрю.
Доктор, улыбнувшись им обоим, ушел.
— Как вы жили все это время? — спросил Эндрю, почувствовав внезапно нахлынувшее волнение. Избегая людных мест, они медленно направились прочь от литейного цеха через поля.
— Эндрю, женщины хотят учиться. Я уже немножко понимаю их язык, и Таня очень помогает с переводом. Но все равно это примерно то же самое, что пытаться по мановению руки волшебника перенести их через тысячу лет.
Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, Эндрю махнул рукой и щелкнул пальцами, но она даже не улыбнулась.
— Можно, конечно, попытаться силой изменить все это, но традиции здесь умирают очень медленно. Люди знают, что обратного пути у них нет, однако многие сожалеют, что восстали против старого порядка.
— Тем не менее они это сделали, и теперь должны нести за это ответственность.
— Но они не сделали бы этого, если бы нас не принесло сюда, — мягко заметила Кэтлин.
— Ах, Кэтлин, как бы я хотел, чтобы этого в самом деле не случилось! Там, дома — начало осени тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Может быть, война закончилась, но для нас она продолжается. Однако я смею сказать, что вряд ли вы можете, глядя на Таню и ее земляков, желать им, чтобы они были захвачены тугарами, брошены в убойные ямы и съедены.
— Нет, Эндрю, я не могу, — прошептала она, приблизившись к нему. — Но мне так хочется покоя, — печально добавила она.
— А я для вас — символ войны, еще один офицер, который так преуспел в искусстве убивать, и скорее всего будет убит сам, прежде чем война закончится.
Кэтлин заглянула ему прямо в глаза.
Может ли он понять? — подумала она. Откуда ему знать о той боли, какую испытываешь, теряя того, кого любишь, или о том, как мучительно видеть смерть вокруг себя. Она сбилась со счета, вспоминая, сколько раз держала руку мужчины вместо его матери, жены или любимой дочери, пока он уходил в никуда.
Каждый раз вместе с ним уходил кусочек ее души, и сейчас, смотря на Эндрю, она понимала, что если даст волю тем чувствам, которые испытывает к этому странному человеку, боль потери в конце будет слишком велика. Он бывал таким холодным, во время боя им овладевала страсть к разрушению, но в глубине души она знала, что кроется под всем этим. Иногда она внутренне содрогалась, сознавая, что сделала с ним война. Она помнила, как впервые увидела его спящим на борту «Оганкита». В его добром, мягком лице читалась почти детская чистота, вскоре сменившаяся навеянными сном муками, которые тронули ее до слез. Неужели его душа была так изранена войной и чем-то, что произошло с ним, как она чувствовала, еще до нее?
Она рассматривала его вблизи, пока они шли по полям. Она хотела от него очень многого, но не могла допустить, чтобы пережитые ею некогда страдания повторились. Влюбиться в этого мужчину, чтобы в конце концов увидеть, как ей принесут его растерзанное тело!
Она отвернулась от него, и они долго шли молча. Пройдя поле, они оказались в роще устремленных вверх сосен. Внезапно рука Эндрю легла ей на плечо, и он повернул ее лицом к себе.
— Кэтлин, я думаю, у нас слишком мало времени, — тихо сказал он, и в его голосе слышался страх.
— Ты хочешь сказать, из-за войны?
Он кивнул.
— Я не могу открыто говорить об этом с любым, — прошептал Эндрю. — Они все смотрят на меня, слушают мои слова и верят, что они помогут им. Ты знаешь, у меня было предчувствие в ту ночь, когда мы отплывали из Сити-Пойнта. Крывшийся где-то в глубине страх, что мы прокляты. Мы убили так много людей, помоги мне Господь, что мне казалось, будто наши души израсходовались. Посмотри, что случилось с молодым Готорном. Я люблю этого мальчика за его моральную силу, очень многое в нем напоминает мне младшего брата… — Его голос пресекся. — Господи, помоги мне, — прошептал Эндрю. — Он превратился в убийцу, как и все мы. Знаешь, внутренний голос говорил мне: «Брось это все, убегай, спрячься». Но когда Калин поднял восстание, я не мог бросить их на произвол судьбы.
— Ты не мог поступить иначе, — прошептала Кэтлин.
— Но все эти разговоры… — произнес Эндрю сдавленным голосом, — эти разговоры о свободе и независимости сводят меня с ума. Потому что нам придется заплатить немыслимую цену. Может быть, у детей Готорна есть хоть какой-то шанс — в чем я сомневаюсь, — но, может быть, они все-таки познают радость такой жизни. А тебе и мне, как и всем, кто пошел за мной, приходится платить страданиями и смертью — по моей команде. Ты не знаешь, что значит смотреть в их лица, полные надежды, сознавая, что в конце концов сам пошлешь их на гибель. Я делаю это уже больше трех лет. Когда-то я любил власть и весь этот блеск, но, Кэтлин, это съедает меня, и я чувствую, что мне уже нечего отдавать.
