Существует версия, согласно которой Дубровин был 'вдохновителем' или даже прямым инициатором пяти совершенных в 1906-1908 годах, террористических актов (против С. Ю. Витте, М. Я. Герценштейна, П. Н. Милюкова, Г. Б. Иоллоса и А. Л. Караваева). Его руководящая роль в этих актах не была неоспоримо доказана, но допустим даже, что Дубровин в самом деле направлял действия политических убийц. Исходя из этого (повторяю, не имеющего стопроцентной достоверности) факта, известный специалист по истории Революции Л-М. Спирин писал в 1977 году: 'Нравственные качества Дубровина были ниже всякой критики. Да можно ли вообще говорить о нравственных качествах человека, который организовывал политические убийства? Дубровин был темной и весьма зловещей фигурой на политической арене, порожденной 'гнусной российской действительностью'...'[50].
В этих риторических фразах историк продемонстрировал абсолютно неправдоподобную наивность: ведь не может же он, в самом деле, не знать, что левые, революционные партии осуществляли в те же годы поистине беспрецедентный по масштабам политический террор; специально изучавший этот 'сюжет' историк С. А. Степанов сообщал в 1992 году, что, согласно всецело достоверным сведениям, 'в ходе первой русской революции только эсеры, эсдеки (социал-демократы) и анархисты убили более 5 тысяч(!) правительственных служащих'[51], — а убивали тогда вовсе не только правительственных служащих. Для иных тогдашних партий — например, эсеров-максималистов — политические убийства вообще являлись главным или даже единственным 'делом'. Притом в данном случае факты совершенно бесспорны; чаще всего сами террористы горделиво сообщали о своих 'достижениях' по части политических убийств. Между тем Л. М. Спирин, как и множество его коллег, делает вид, что политические убийства были именно и только 'черносотенной' затеей...
Стоит добавить еще, что все вообще действия 'черносотенцев' представляли собой 'ответ' на совершенные ранее акции левых партий, притом ответ гораздо, даже несоизмеримо менее сильный (скажем, всего несколько террористических актов, в то время как левые совершали их тысячами).
И уж, конечно, в среде 'черносотенцев' не только не имелись, но и были просто немыслимы такие фигуры беспощадных профессиональных убийц, как эсер Савинков (которого до сих пор представляют в романтическом ореоле!), не говоря уже о его многолетнем друге, патологическом убийце-провокаторе Азефе (Азеве).
В 1909 году, когда первая революционная волна уже улеглась, видный левый кадет (и не менее видный деятель российского масонства) В. П. Обнинский подвел итог предшествующим событиям в обширном сочинении 'Новый строй'. Он не мог не признать здесь, что 'черносотенные' партии образовались исключительно ради сопротивления красносотенным и предстали как (по его определению) 'заимствовавшие у последних большую часть тактических приемов'.[52]
Кадет этот в своем рассказе вынужден был так или иначе отмежеваться от левых партий, погрязших в своем безудержном терроре и постоянном провоцировании всяческих бунтов и беспорядков. В. П. Обнинский осмелился даже сказать о 'легендарном' предводителе восстания на Черноморском флоте в 1905 году лейтенанте Шмидте следующее: '... это был человеке весьма поколебленной психикой, если не душевнобольной... В любой момент он готов был выступить в качестве главаря военного бунта' (с. 83). Тем не менее из Шмидта все же сделали чуть ли ни 'спасителя' России, и сбитый с толку Борис Пастернак сочинил о нем восторженную поэму...
Впрочем, здесь перед нами встает еще один вопрос: что ж, левые партии в самом деле вели себя гораздо хуже 'черносотенных', но зато этого не скажешь о центристских партиях — о кадетах и октябристах (вот ведь даже и Шмидтом кадет — к тому же левый отнюдь не восхищается)?
Кадеты и октябристы, в самом деле, не причастны прямо и непосредственно к тому жесточайшему кровавому террору, который обрушили на Россию 'леваки'. Но, как мы увидим, они в 1905-1908 годах всячески поддерживали левых террористов, и не случайно возник тогда афоризм, согласно которому эсеры — это те же кадеты, но с бомбой... Сейчас у нас не принято восхвалять эсеров, но зато начал создаваться своего рода культ кадетов. Между тем политическое поведение последних в известном смысле было даже более безнравственным, нежели левых...
В высшей степени показателен в этом отношении эпизод из написанных много лет спустя 'Воспоминаний' лидера кадетов П. Н. Милюкова. Он рассказывает о том, как в марте 1907 года Председатель Совета Министров П. А. Столыпин предложил Государственной Думе:
'Выразите глубокое порицание и негодование всем революционным убийствам и насилиям'. Тогда вы снимите с Государственной Думы обвинение в том, что она покровительствует революционному террору, поощряет бомбометателей и старается им предоставить возможно большую безнаказанность'. 'Черносотенные' депутаты (коих пытались объявить пособниками террора) тут же, по словам Милюкова, 'внесли предложение об осуждении политических убийств', заметив при этом: 'Ведь очевидно же, что к. — д. (кадеты. — В.К.) не могут одобрять убийств'. Столыпин в 'доверительной беседе' сказал Милюкову то же самое. Но... 'я стал объяснять, — вспоминает далее Милюков, — что не могу распоряжаться партией... Столыпин тогда поставил вопрос иначе, обратившись ко мне уже не как к предполагаемому руководителю Думы, а как к автору политических статей в органе партии — 'Речи'. 'Напишите статью, осуждающую убийства; я удовлетворюсь этим'. Должен признать, что тут я поколебался... Я сказал тогда, что должен поделиться с руководящими членами партии... Прямо от Столыпина я поехал к Петрункевичу. Выслушав мой рассказ, старый наш вождь... страшно взволновался: 'Никоим образом! Как вы могли пойти на эту уступку хотя бы условно?.. Нет, никогда! Лучше жертва партией, чем ее моральная гибель...' (Под жертвой имеется в виду возможный запрет кадетской партии за ее фактическую поддержку терроризма; кстати, запрет этот, без сомнения, Столыпин вовсе не планировал.)
И Милюков наотрез отказался осудить бесчисленные убийства и насилия красносотенцев, хотя в то же самое время он не жалел проклятий в адрес 'черносотенных' террористов (которым приписывали тогда всего лишь два убийства).
Как мы видим, в этих позднейших 'Воспоминаниях' Милюков в известной мере пытается снять с себя сей 'грех', перенося его на непримиримого кадетского старейшину И. И. Петрункевича, который усматривал в предложенном Столыпиным осуждении повседневного кровавого террора красносотенцев ни много ни мало 'моральную гибель' для партии кадетов... Поистине замечательно выразившееся здесь представление о 'морали'! Кадеты впоследствии проклинали за аморальность большевиков, но, как выясняется, они были едины с ними в своей уверенности, что все совершаемое против существующей власти в конечном счете всецело 'морально' (выше приводились могущие показаться парадоксальными слова С. Н. Булгакова о внутреннем 'единстве' кадетов и большевиков).
Но напрасно Милюков тщился задним числом свалить 'вину' на Петрункевича; мы еще убедимся в полнейшей безнравственности важнейших политических акций самого Милюкова. Теперь же следует вдуматься в дальнейший ход рассказа из мемуаров Милюкова. Вспоминая серию своих тогдашних статей, Милюков несколько неуклюже писал: 'Читатель может прочесть, с какой настойчивостью я продолжал аргументировать точку зрения на невозможность для партии сделать необходимый для Столыпина жест (то есть осудить левый террор; дело шло конечно же, не о некоем личном желании Столыпина, а о судьбах России... — В.К.)... И я с особым усердием принялся обличать 'заговорщиков справа'...', то есть 'черносотенцев'.
И далее Милюков вспоминает, что тогда же, весной 1907 года, возмущенные таким — надо прямо сказать, наглым — двойным счетом 'правые террористы обратили на меня свое специальное внимание... нагнал меня на Литейном проспекте молодой парень и нанес мне сзади два сильных удара по шее, сбив с меня котелок и разбив пенсне. Я спокойно наклонился, чтобы поднять то и другое... к вечеру того же дня мне сообщили, что покусившийся был нанят доктором Дубровиным с поручением нанести удар, после которого я не встану'. Затем Милюков сообщает еще следующее: '... ко мне явились несколько агентов, посланных правительством для охраны моей личности'[53].
Все это в высшей степени многозначительно. Во-первых, оказывается, что правительство, несмотря на возмутительное поведение Милюкова, не желающего хотя бы на словах осудить массовый террор левых, самым благородным образом дает ему охрану от правого террора. С другой стороны, сам этот террор ('два удара по шее') предстает как в общем-то не очень уж жестокое наказание за двойную милюковскую мораль (проклятия по поводу трех-четырех акций правых и полное молчание о массовом терроре левых); предположение Милюкова, согласно которому 'парень', подосланный, по слухам, Дубровиным, плохо выполнил поставленную перед ним задачу — это всего лишь предположение, и, кстати сказать, левые-то
