чего? А тут объявляют милость. Возликовал. А тут уточненьице. Милость-то с конфискацией! Обидно стало до чеса в носу. Лучше б голову снесли. Все имение отобрали, как ворованное. А оно не ворованное, оно выслуженное. Вот и пустил слезу. Не поверишь — по барахлу плакал! А потом, сквозь сырость эту, смотрю на толпу под помостом, на тараканчиков. И чую — я уже не над ними, а с ними. Такой же прусачок. И понял — на тот свет мне рановато. Что я главного пока не добился.
Миних замолчал. Напрашивался. И, разумеется, Баглир спросил:
— Чего же?
— Того, чтобы мной был доволен единственный, чье мнение мне важно. Я сам. Поэтому на судьбу не ропщу. А тебе и вовсе нет причин горевать. Есть очень простой способ победить своих гонителей. Это — пережить их. Любые невзгоды, любого врага можно пережить. Хватило бы здоровья. А ты молод и здоров. На медведя ходишь с одними когтями!
— Мой гонитель — закон. И смерть правителя не спасет — у нас республика.
— А народ отходчив. Законы тем более не вечны. Я сам ввел и отменил с полсотни.
— Этот закон действует столетия!
— Значит, скоро загнется! — Миних хлопнул рукой по столу, — Верь и работай. Вот и весь рецепт. А то оставайся. Россия всех принимает. Но может наградить, как меня. Или как Соймонова…
Соймонова, по слухам, и кнутом били нещадно, и даже ноздри драли. Потом-де снова разорвали и приживили. Последнее, видимо, было сказкой — нос у сибирского губернатора был обыкновенный, картофелиной, безо всяких шрамов или других повреждений. Баглир промолчал. Он не хотел возвращаться. Он был очень обижен на изгнавшую его республику Тиммат. Но новый мир был чужим…
Колесо судьбы проворачивалось, скрипя на выбоинах. Уже позади Тобольск — а по водоразделу на корабле не поплывешь. Миних купил карету, нанял несколько подвод. Баглир лежал под волчьим пологом, высунув только голову, и ловил длинным языком снежинки. И думал: а чего же хочет он? Вернуться, получить нормальное гражданство? И служить стране, которую ненавидит? Вернуться и разрушить эту страну? И царствовать на развалинах великолепной и все-таки родной цивилизации во главе каких-нибудь варваров? Вернуться и устроить революцию? Заманчиво. Да это же просто смесь первого и второго! Итак…
Баглир вылез на свет божий, мощными взмахами крыльев взметнув поземку, подлетел к карете фельдмаршала, вцепился в дверь когтями и просунул голову в полуоткрытое окошко.
— Я решил. Я остаюсь здесь. Пусть Россия примет и меня. Но машину все равно надо построить.
— Зачем? Если остаешься?
— Что же мне, век холостяком мыкаться? Без жены, без потомства…
Миних захохотал и потрепал его по щеке.
— Ты напоминаешь моего бывшего адъютанта, Манштейна. В самый патетический момент отпускаешь сальности.
— Какие сальности, эччеленца! Я серьезно!
— Если серьезно, полезай внутрь. Не то простудишься, а наши доктора плохи, людей-то лечить не могут. Помрешь от горячки, и всей карьеры. Меня другое беспокоит.
— Что именно, эччеленца? — Баглир протиснулся в окошко и устроился рядом с Минихом.
— Что никого навстречу не везут. Помнится, всегда была СМЕНА. Оттуда, скажем — Татищев, туда — Долгорукие. Обратно — Долгорукие, туда — Бирон. Обратно Бирон — туда Я.
— Может быть, новый государь добрый.
— Любой государь на Руси добрый. Согласно титула. Всемилостивейший. А чем добрей, тем больше должно быть ссыльных. Потому что не слишком милостивый предпочитает оттяпывать головы. Вот Елизавета Петровна, например, двадцать лет никого не казнила. Так Сибирь и подзаселилась. Не только министрами, мелочью всякой тоже. А Петр Федорович, похоже, в деда пошел, в Великого. Представляю, как выкатывают колоды, и половина сановников — шеи подставляет, а другая — топориками по ним! Вот бы увидеть, как Шуваловы Разумовских укорачивают. Но, боюсь, опоздаем.
В Уфе, на мосту через реку Белую, гулял народ. Орали, пили, плясали. Все нации и сословия вперемешку. Подвода с зарывшимся в полог спящим Баглиром встала — проезда сквозь эту суету, несмотря на матерные конструкции, возводимые возницами, не было. Миних велел справиться, не немцев ли, часом, бьют? Оказалось, нет. Тогда он вылез, желая узнать, в чем дело. Ему немедля сунули штоф и предложили выпить за монумент милосердия.
— Какой еще такой монумент? — удивился фельдмаршал.
Ему отвечали, что это, согласно определению сената, государь Петр Федорович. За своего освободителя граф осушил без колебания. Весь штоф. Правда, початый. А хлебосольные уфимцы, хоть и поскучнели лицами от жадности, поднесли закусить. Граф от огурчика отмахнулся, а хлебушком только занюхал. Скука на физиономии народа сразу рассеялась.
— Эт по нашенски, — сказали из народа, — эт красно. Не в Сибири ли выучился? Не в ссылке ли?
— Выучился — в службе армейской, а еду, верно, из ссылки. Возвращен волей государя, — ответил Миних.
Тут его и порадовали. Сказали. Что давешним указом император повелел Тайную канцелярию распустить, пытки — запретить, а доносов — не принимать. Миних не поверил. Не поленился в градскую управу заехать. С собой взял, растолкав, Баглира. Чтобы тот убедился. Снаружи — благопристойно. Беломраморные колонны и часовые навытяжку. Баглир одну поцарапал когтем — оказалось, побеленное дерево. Миних осмотрел часового. Тот спал — стоя навытяжку, с открытыми глазами. Фельдмаршал даже восхитился. И будить умельца не стал.
Внутри обнаружилась звонкая тишина — как раз для топанья ботфортами. Привычные к цивильным туфлям полы страстно взвывали, как голуби по весне. Направо, налево — коридоры с дверями, прямо — широкая лестница под ковром. Лестница вычурно изогнутая, ковер — прямоугольный, потому — вкривь. Миних свернул направо, Баглир, опережая, ухватисто распахивал перед ним запертые двери. Открыл одну — никого нет. Открыл другую — все пьяные, головами на вверенных столах лежат. Баглир протянул одного по руке когтями — недовольное мычание было ему ответом. Баглир вытянул у столоначальника шпагу. Миних уже шел дальше, открывая дверь за дверью. Пусто, пьяные, пусто, пьяные, еще пьяные, а вот — некто бесшумный из шкафа несгораемого мешочки с золотыми вынимает и по карманам рассовывает. Росточком не мал, а спиной крючится. Взял его граф за отвороты серенького сюртучка, потряс. Зазвякало. Немало уже порассовал. Двинул по морде. Баглир добавил лапой по заднице. Без когтей.
— Это произвол, не смеешь! Тайная канцелярия упразднена! — закричал тот нагло, — Теперь воровать можно смело! Доносов-то не принимают!
— Точно?
— Точно! Я ж сам губернскую переписку веду. Хочешь — документ покажу? Все чин чином, входящий, исходящий…
Миних от расстройства даже сюртук казнокрада из рук выпустил. Тот обрадовался.
— Сам видишь — все дураки. Кто по улицам пляшет, кто пьет, кто байки травит крамольные. Один я все понял правильно! Так чего с ними делиться, думаю. Представляешь — эти-то, по комнатам, проспятся — тоже ведь сюда прибегут, все прибегут. Надворные советники, асессоры, секретари. Все злые, похмельные. В дверях драться будут! Ан нет, уважаемые коллеги! Кто не успел — тот опоздал. А кто успел? А то им неведомо, что успел-то коллежский регистратор Глеб Иванович Выринский.
— Ясно… Много успел взять?
— Кое что. Да ты в шкафу бери, там еще много…
— А где губернатор, крысосвинья? — Миних начал выражаться по-немецки. Выринский сложносоставного слова не понял. Или был привычен к грубости.
— Анатолий Васильевич? Были у себя, наверху. Тоже, наверное, пьют.
— Веди. А ты, Баглир, охраняй.
За высокой, стрельчатой двустворчатой дверью в готическом стиле губернатор отнюдь не пил. Он составил баррикаду из столов и стульев и пытался привязать к крюку для люстры веревку. Веревка была толстая, а крюк был маленький, и у него никак не получалось надежно ее привязать. На другом конце веревки красовалась петля.
Выринский полуприсел и издал неопределенный звук. Губернатор обернулся.
