появился милиционер, словно ждавший сигнала, чтобы выступить на сцену. Этот местный блюститель порядка оказался знакомым нашей хозяйки, а может быть, и одним из небескорыстных соавторов 'стратегического плана' по вымогательству денег с таких, как мы, отдыхающих. Учитывая, что наша хозяйка работала в соседнем гастрономе, можно предположить, что в 'дружбе' с ней было заинтересовано полгорода. В те времена постоянного, как говорил Аркадий Райкин, 'дифисита' хороших продуктов наша хозяйка была не только 'нужным', но и 'уважаемым' (опять по определению Райкина) человеком, так что этот милиционер за кусок какой-нибудь копченой колбасы был к ее услугам.
Он только и ждал, что мы начнем возмущаться, поскольку не были ни в чем виноваты. Так и произошло: я, как всегда, самый активный, вступился за справедливость. Моя реакция была милиционеру на руку — как же, оскорбление представителя власти. Разговор, естественно, шел на повышенных тонах. Теперь можно было на полном основании вызвать патруль из комендатуры, которая находилась неподалеку. И хозяйка, и милиционер прекрасно знали, что мы слушатели военной академии, что дисциплина у нас строгая и, чтобы в академии не стало известно об этом инциденте, пусть и спровоцированном, мы станем 'откупаться', лишь бы погасить скандал. Расчет был на это. Если бы у нас были деньги, может быть, так бы и вышло. Но у нас оставалось всего несколько рублей, чтобы только доехать на такси от Ялты до Симферополя, откуда мы поездом должны были выехать в Ленинград.
Патруль, тоже из местных 'друзей' хозяйки, пришел, нас отвели в комендатуру. Никакие наши объяснения не были приняты во внимание, стали составлять протокол о случившемся. Потом нас отпустили, так как мы должны были еще успеть на поезд. Но история эта не закончилась, поскольку хозяйка денег с нас так и не получила и оставить это просто так она, конечно, не могла. В чем я и убедился, вернувшись в Ленинград.
Дома я ничего не стал рассказывать родителям — зачем им было знать о неприятном. Начались занятия, происшедшее с нами в Ялте стало понемногу забываться.
Но вот на имя начальника академии пришло письмо, в котором сообщалось, что слушатель Сенкевич натворил то-то и то-то, что его задержала милиция, по адресу которой он позволил себе всякие такие слова, что в комендатуре по поводу случившегося составлен протокол, что хулиган должен понести наказание…
Вызвали моего отца отвечать за недостойное поведение недостойного сына. Начальник академии возмущался: 'Безобразие! Распустили тут сынков! Гнать его надо из академии!' Я действительно висел на волоске…
В это время один из друзей отца собирался ехать отдыхать в Ялту, где тоже должен был по приезде отметиться в комендатуре. Отец попросил его выяснить на месте, что же все-таки произошло в действительности. Вскоре тот прислал письмо, где сообщал, что я в этом деле ни при чем, что это хозяйка квартиры, у которой есть 'свои' люди и в милиции, и в комендатуре, просто практикуется таким способом в вымогательстве денег… Когда друг отца разговаривал с работником комендатуры и спросил, зачем они направили в Ленинград письмо, если слушатель Сенкевич не виноват, тот ответил, что был составлен протокол, а на этот документ они обязаны отреагировать. И при этом добавил, что лучше было бы ребятам сразу отдать хозяйке деньги, которые она с них требовала за якобы причиненный ущерб, и тогда бы все кончилось миром… Этой последней фразой работник комендатуры выдал себя: они были в курсе того, какое 'хобби' имеется у этой женщины, у которой мы имели неосторожность снять комнату.
Все же наш знакомый привез из Ялты другой документ, где комендатура подтвердила мою невиновность. Документ передали начальнику академии, все разъяснилось. Тем не менее генерал приказал: 'Сенкевич все равно должен быть наказан! Десять суток на гауптвахте во время каникул!'
Конечно, я огорчился — потерять десять дней из двенадцати каникулярных! Отец тоже понимал, что мне приходится отвечать неизвестно за что, но что же делать: я — человек военный, а приказ надо исполнять без возражений. И все-таки друзья отца решили мне помочь. У кого-то из них оказался знакомый дежурный офицер на гарнизонной гауптвахте.
Эта гауптвахта — место в Ленинграде знаменитое. Она существует едва ли не со времен Александра I и располагается на Садовой улице, рядом с Инженерной и площадью Искусств. В этом старинном здании в свое время под арестом сидел Лермонтов, а уже в нашем веке здесь 'отсиживался' знаменитый летчик Валерий Чкалов, наказанный за свой смелый до дерзости пролет под аркой моста над Невой. И все, кто сюда попадал, почему-то считали, что их поместили именно в ту камеру, где сидел Лермонтов.
Мы с офицером, которому поручили доставить меня на гауптвахту, прибыли на Садовую. А нам отвечают: 'Мест нет'. Пришлось возвращаться обратно в академию, домой. На следующий день мама опять собрала мне пакет с домашней едой, положила в портфель необходимые вещи. Поехали. И снова: 'Мест нет'. Я, изображая из себя очень расстроенного, возмутился: 'Ну вот, завтра опять приезжать!' Офицер тоже был недоволен — ему бы отдохнуть, а тут опять вези назавтра какого-то Сенкевича…
По уставу мне оставался всего один день, когда еще действовал приказ о направлении на гауптвахту. Меня должны были 'определить' туда в течение месяца со дня приказа, ждали лишь начала каникул. Если же срок истекал, то я освобождался от 'губы', хотя наказание оставалось: оно могло быть уже другим. И вот в этот последний день, пообещав маме, что скоро приеду обратно, и не взяв с собой никакой еды, веселый, я отправился с сопровождавшим меня офицером на Садовую. Но на этот раз все обернулось по-другому — меня приняли. Оказалось, что дежурный офицер, который был предупрежден кем-то из друзей отца и который устроил всю эту игру с отсутствием 'посадочных' мест, сменился, забыв предупредить следующего дежурного, что привезут Сенкевича, для которого мест нет… На самом деле мест было сколько угодно.
Привели меня в большую камеру, где уже сидели собранные со всего Ленинграда проштрафившиеся курсанты — пехотинцы, моряки, был даже один курсант-пожарник. Я оказался единственным среди них медиком и сразу получил кличку Доктор. Но сначала предстояло пройти через положенные для новичка испытания: мне устроили 'суд' — я должен был отвечать на всякие дурацкие вопросы. Потом ребятки забавлялись тем, что голенищами кирзовых сапог хлестали меня по musculus gluteus, то есть по ягодицам. Следующим испытанием был 'самолетик' — стоя на коленях и держа руки за спиной, надо было губами доставать положенный перед тобой карандаш. Никто этого сделать не может, поскольку равновесие нарушается, ты плюхаешься на пол и ударяешься носом… Зрители при этом, как водится, дружно хохочут. Я прошел через все это, традиция была соблюдена, и я был принят в компанию. Меня даже назначили 'адвокатом' для 'суда' над следующим новичком. Так началась моя 'камерная' жизнь.
Распорядок был четкий. Утром ранний подъем, туалет. Правда, бриться там было невозможно, так что все десять дней я ходил небритый и потом в заросшем виде возвращался домой. Да еще и в мятой шинели, потому что приходилось использовать ее в качестве подушки. На улице и в трамвае мне казалось, что все от меня шарахаются, — слишком уж я был 'живописен'… Перед тем как идти в столовую, нас выводили на внутреннюю галерею, которая по периметру двора шла вдоль всего здания. Мы строились в колонну по шесть человек и потом вваливались в столовую, быстро расхватывали миски и ложки (ножей и вилок не полагалось).
На внутреннем дворе здания гауптвахты нас гоняли по строевой подготовке. Кроме того, посылали на различные 'неквалифицированные' работы: очищать от снега окрестные улицы, скалывать лед с тротуаров. Я старался, как мог, избавиться от этой работы, так как боялся столкнуться на улице с кем-нибудь из знакомых, поэтому вызывался ехать на какой угодно склад что-то разгружать. И все-таки я попал в неловкую для себя ситуацию. Нас заставили скалывать лед на углу Садовой улицы и Невского проспекта. Был я, конечно, в военной форме. Вдруг смотрю, идут знакомые девушки и видят меня за столь неожиданным (для них) занятием. Они страшно удивились: 'Юра! Это ты?.. Почему ты в форме?..' Они никогда не видели меня ни в шинели, ни в гимнастерке, потому что по городу я всегда старался ходить в обычной одежде. Надо ли говорить, как я был раздосадован этой нежелательной в тот момент встречей. Тем не менее я 'поставил задачу' и попросил их купить что-нибудь вкусненькое в ближайшем магазине, потому что каша, селедка и ржаной хлеб мне уже порядком надоели.
Иногда, когда на работы нас куда-нибудь вывозили, мне удавалось позвонить домой, и тогда мама приезжала к месту нашей 'дислокации' и привозила вкусную домашнюю еду, настоящий чай в термосе. Ребята с удовольствием набрасывались на нормальную пищу, в том числе и наш караульный, который тоже питался в солдатской столовой и наверняка забыл, что такое домашние пирожки или котлеты…
Из работников гарнизонной гауптвахты самым главным над нами был поставлен старшина по кличке Карабас. Это прозвище передавалось среди его 'клиентов' по мере замены одних обитателей гауптвахты
