знания его не могли не удивить любого непредубежденного собеседника. Он легко переходил с одного предмета на другой. Он знавал земли и моря. Горы и небеса открывали ему свои тайны. Но самое удивительное не это. Совсем не это! Купец понимал силу камня. Силу резца. Вавилонянин хорошо разумел значение цвета и сочетания красок. Он особенно почитал тех, кто был искусен в ваянии колоссов. Купца более всего поражал, например, сфинкс, что у пирамиды Хуфу. Искусство — велико, а человек — мал. Сфинкс и доказывает превосходство искусства…
Джехутимес не мог согласиться с этим. Разве искусство должно подавлять?
— Нет, удивлять, — ответил купец.
— Тоже неверно.
— Что же верно?
— Я скажу, уважаемый Тахура.
— Я слушаю.
Джехутимес отпил глоток вина. Его лицо, каждая складка и морщинка выражали крайнюю глубину его мышления. Будто ваятель прислушивался к внутреннему голосу, будто не говорил как смертный, но чревовещал подобно чародею. Ибо такова была его вера в искусство. А искусство составляло смысл всей жизни. Если бы сказали ему: не будет больше искусства — он бы попросил: тогда возьми мою жизнь!.. Джехутимес говорил:
— Времена гигантских сфинксов миновали. Навсегда ли? Наверно! Ты спросишь меня: жалею ли я об этом? Отвечу тебе: и да, и нет. Правда, я хожу по этой земле, но я живу дома. Вокруг меня — четыре стены. И я хочу, чтобы в моей комнате находились некие творения ваятелей и живописцев, которые доставляли бы мне радость. Слышишь, уважаемый, я говорю — радость!
— И грусть, — добавил Ахтой.
— И горе, — сказал Тихотеп.
— Искусство — горе? — подивился купец. — Зачем вам горе? Разве его мало вокруг? Прошу вас, сделайте два шага — и его полным-полно! Ты хорошо сказал, досточтимый Джехутимес: радость, радость, радость!
Щеки Тахуры покрылись багряно-алой краской, Они блистали от избытка здоровья, блистали, как бронзовые миски, хорошо начищенные радивой хозяйкой песком и проточной водою.
— И грусть, — повторил Ахтой.
— И горе, — добавил Тихотеп.
— Нет, зачем же? — Купец засмеялся мелким, хихикающим смешком. — Зачем — горе? Уважаемый Ахтой, ты молод. На челе твоем — сила и здоровье. Ты глядишь, словно сокол нехебт, и в глазах твоих — любовь и радость. Зачем тебе грусть? Гони ее от себя! Гони от искусства! А впрочем… — Тахура сделал паузу. — А впрочем, можно и погрустить, если тебя чуточку подвела красотка.
— Красотка?
— Ну да. Например, не явилась на свидание.
— Значит — Ахтой поднял вверх указательный палец, — уважаемый Тахура разрешает грустить только по поводу мелких проступков некоей красотки?
— Нет, можно найти любой повод. В жизни, но не в искусстве.
Ахтой пригубил из чарки. А потом сказал:
— Мы не понимаем друг друга.
Тихотеп слушал этого бородача, для которого жизнь — сплошная радость, с чувством некоторой гадливости. Точно перед ним прыгала тяжелая жаба. Он был помоложе всех, и ему не полагалось брать на себя больше того, что полагается по летам. А иначе он бы плюнул и встал из-за столика… И все-таки он не выдержал:
— Нет, я прекрасно понимаю!
— Приятно слышать, молодой человек, — чуть не пропел купец из Вавилона. — Стало быть, ты согласен до мной?
Тихотеп не смотрел на него. Потупив глаза, он выговорил и очень жестко, с оттенком злобы:
— Я сказал, что понял. Понял — значит понял! А «согласен» — это совсем другое. Если тебе угодно радоваться — пей вино!
— А я пью! Клянусь богами, пью!
И купец отхлебнул. Да так, что. поперхнулся. Объяснил: попало не в то горло.
— Вот и пей, уважаемый Тахура. А ваяние или живопись — не вино тебе! Хорошее настроение ты можешь приобрести за одну курицу или козленка. Так неужели же равнять искусство с живностью? Ни один ваятель не обязан развлекать тебя. И запомни, чужестранец: мы не уличные лицедеи!
Купец скрестил на груди волосатые, толстые руки. В знак полного смирения. Можно сказать, рабства. И тем самым как бы обезоруживал своего противника. Джехутимес разгадал эту уловку и ждал, что будет дальше. Однако дальше ничего не было, ибо разгневанный молодой ваятель закрыл глаза, чтобы не видеть: он не ручался за свои руки, которые изрядно почесывались. Вздуть этого ценителя искусства было бы сущим благодеянием…
— Великие господа, — проговорил Тахура тоном виновного, — если я допустил какую-либо…
Джехутимес, смеясь, перебил его:
— Да, допустил. Именно, допустил!
— О, если это и твое мнение — прошу меня простить… Неужели я оскорбил вас?
— А как ты полагаешь, уважаемый Тахура?
— Не знаю, что и сказать…
Тихотеп сердито бросил
— Нет большего оскорбления для искусства и его служителей, чем требовать одной только радости! Более того: искусство создано не для того, чтобы веселить Кто хочет бездумного веселья — тот его всегда найдет и без искусства. Мы часто несем миру невеселые мысли. Мы будоражим душу, подчас заставляем ее трепетать в страхе. Мы клеймим негодяев! Что же до веселья — его много в лавке уважаемого Усерхета. Не правда ли?
Этот вопрос был обращен к хозяину лавки. Тот поклонился. Он знал — притом очень хорошо — нрав молодого ваятеля из фараоновых мастерских. И не осмелился противоречить, хотя ему было совершенно безразлично: веселит искусство душу или навевает горестные раздумья? Это для него словно вчерашний зной.
Джехутимес похвалил яства Усерхета и тем самым отвлек противников от их главной темы. Купец с удовольствием воспользовался предоставившейся возможностью и тоже похвалил яства, причем с таким же жаром, с каким только что хвалил искусство, способное доставлять только радость…
— А у тебя на родине, — спросил Джехутимес, — таковы ли яства? И что у вас более всего ценят?
— У меня? В Ниневии[23] такие же лавки. Только чуть поскромнее. Там едят и засахаренный орех — крупный, мелкий и земляной. Но самая первая еда — жирное баранье мясо на курдючном сале. Его готовят на жаровнях. Потом мясо остывает. Не одно, а со всякими травами — высушенными на солнце. Попробовать такого мяса — одно удовольствие. Но я знаю страны — они далеко на Севере, — где кобылье молоко — клянусь богами! — не дешевле золота.
— Кобылье молоко?! — воскликнул Ахтой.
Джехутимес остановил его жестом:
— Ахтой, и я свидетельствую, что есть такие земли. Я слышал о них от одного достойного жреца, который знает все, что в земле, на земле и под землей. Молоко они заквашивают, остужают и пьют, подобно тому как пьем мы пиво или вино.
Купец подтвердил это. Более того, такое заквашенное молоко способно свалить даже крепкого мужчину, если его поесть в большом количестве. Да что говорить о кобыльем молоке! Есть страна, где горит вода, которая бьет из-под земли…
— Как горит? — осторожно спросил Тихотеп.
— Горит огнем, — услужливо пояснил купец, словно между ними не было никакой перепалки. — Как если бы растопили бараний жир и подожгли его. Или рыбий жир. Ведь пламя же будет!
Каждый мог представить себе, какое это будет пламя, если загорится жир. Или масло, которое
