— Ипи?
— Да, так же, как начальника царских покоев. Однако этот Ипи живет много хуже того Ипи.
— Наверное, Усерхет, наверное, — согласился ваятель.
— Да что я говорю?! Этот Ипи ест глину и песок. А того Ипи, царского, грязь не касается, даже золоченой обуви.
— Возможно, Усерхет, возможно.
— Да что я говорю, Джехутимес?! Этот Ипи спит на соломе, и блохи пьют из него кровь и зимой и ла том. А тот, царский Ипи не знает, что такое блоха — ездят ли на ней верхом или же охотятся за нею в камышах!
— Пожалуй, это так. Пожалуй.
— Да что я говорю, Джехутимес?! Этот Ипи привык слушать музыку своего живота. А тот Ипи услаждает слух свой только арфой, только флейтой, только пением голосистых певцов и певиц!
— Все может быть, Усерхет.
Лавочник не на шутку распалился. Он сжал кулаки. Жилы на шее его вздулись. Пот выступил от напряжения у него на лбу.
— Да что я говорю, Джехутимес?! Не только это! Ипи и вся его семья ест грязь и молотый камень, который стачивает зубы. А тот Ипи угощает свою семью дикой уткой, куропаткой и мясом домашней птицы.
Джехутимес молчал.
— Да что я говорю?! Смотри, сколько детей у этого Ипи! — И лавочник начал счет: — Уа, сон, хемет, афт, туа, сас, сехеф…
— Сесенну, — подсказал крестьянин.
— Да! Сесенну!.. Восемь, восемь, восемь! Восемь ртов. Восемь желудков. И все хотят есть. Хотят хлеба. И мяса. И жира. — Усерхет обратился к крестьянину: — Ипи, поклонись этому великому господину, который ежедневно видит царя, как ты меня сейчас.
Ипи встал, сделал шаг вперед и чуть было не расшиб в поклоне лоб.
— Великий господин, — сказал он, — все, что говорил Усерхет, — истинная правда. Пять десятилетий я живу на свете. Конечно, это удивительно, что я живу. О чем это говорит? О том, что живу. А еще? О том, что человек — существо препротивное, Он может жить. Он создан только для этого. Набей желудок любым дерьмом — и ты будешь существовать. Мы собираем целый день травы. Всей семьей. Мы собираем крапиву. Мы собираем траву миу и траву уму. Мы собираем даже уад-уад, от которой дохнут мухи.
— Что это за травы? — спросил ваятель. — Я не слыхал о них ни плохого, ни хорошего.
Крестьянин пояснил:
— Это так называем мы, неграмотные люди. Они растут на болотах. Наш просвещенный хаке-хесеп смеется, когда слышит эти слова. Он прибыл к нам из Мен-Нофера. Этот город славится своей ученостью испокон веку. И наших трав не разбирает… Но я совсем не о том, господин великий. Если бы твоя милость снизошла на нас и ты бы выхлопотал для меня пол-аруры земли. Рядом с моим полем есть такой свободный участок. И мы с семьей кое-как прожили бы свой век. Не умерли бы с голоду.
Лавочник сказал:
— Теперь ты слышал все сам, Джехутимес.
Ваятель присел на скамью. Он и в самом деле был очень утомлен. А тут еще этот крестьянин, расстроивший вконец своим рассказом. О, бог милосердный, какая нищета в этом великом государстве, где чудесные города подымаются в мгновение ока на голом месте!
— Как называется твоя деревня, Ипи?
— Моя? Там, где я живу с семьей?
— Да. Твоя.
— Она называется, господин великий, просто: Лягушечий Помет.
— Как?
— Господин великий, Лягушечий Помет!
Ваятель недоверчиво взглянул на лавочника. Но тот кивнул:
— Да, Джехутимес, так и называется эта деревня, потому что достойна только этого имени. А как еще называть деревню, где жители ее, подобно кротам, живут в земле и гложут землю? Сухую и твердую.
— А ты видел, Ипи, лягушечий помет?
— Нет, господин великий.
— Он что — зеленоватый?
— Не могу знать.
— А может, коричневый? Наподобие земли.
— Не знаю. Чего не знаю, того не знаю! Но какое это имеет значение, господин великий?
— Ровно никакого! Мне никогда не приходил в голову лягушечий помет.
Крестьянин уселся на свое место, обсосал свои пальцы, испачканные жиром.
— Ипи, — сказал Джехутимес, — я могу изваять тебя. В камне или гипсе. Могу подарить тебе глыбу базальта. Но я не могу передать тебе ни клочка земли.
— А попросить? — с надеждой спросил крестьянин.
— Кого попросить?
— Все равно кого: его величество — жизнь, здоровье, сила! Носителя опахала справа от царя, начальника всех земель. Да мало ли кого? Милости — для меня. Только и всего.
— Ипи, вся ли твоя деревня голодает?
— Почти вся, господин великий!
— Им земля не нужна, твоим соседям?
— Наверное, нужна.
— Допустим, ты получишь, а — они?
Крестьянин задумался. Вернее, не мог уразуметь, при чем — он и при чем — они? Но вдруг смекнул:
— Господин великий, дни моей жизни исчисляются днями, а их — месяцами. Вот и заключи отсюда: кто в самом бедственном положении в деревне Лягушечий Помет?
— Ты! — крикнул лавочник. — Ты! Я знаю все. Я знаю все!
— Наверное, так, — пробормотал удрученный ваятель. — Наверное, так…
Крестьянин бросился на колени перед Джехутимесом. Ваятель попытался поставить его на ноги, но тщетно. Этот костлявый крестьянин оказался очень тяжелым. К тому же сопротивлялся этому.
— Господин великий, — продолжал Ипи, чуть не плача, — скажи мне, ответь мне на мой один вопрос: почему мы, пашущие, возделывающие злаки, вскармливающие скот и посылающие наших детей умирать в далеких походах, должны дохнуть с голоду? Почему нет у нас земли, когда мы без нее не можем? Это все равно что жреца оставить без жертвенника, сапожника — без молотка, рыболова — без сетей.
— У вас должна быть земля, — сказал ваятель. — Это я могу обойтись без земли.
— Это правда! Это правда! — воскликнул крестьянин. — Наш фараон — жизнь, здоровье, сила! — говорил то же самое. Правда, давно говорил. Но мы не видим земли! Где она?
— Я завтра же навещу его светлость Туту, — пообещал Джехутимес. — Я скажу ему: вот крестьянин Ини, у него нет земли…
— Есть, но очень мало, — поправил его дотошный Ипи.
— Есть, но очень мало…
— Если стою на ней, то уж курице негде ступить.
— Я все это расскажу его светлости Туту. А потом я зайду сюда и передам его слова Усерхету.
Крестьянин достал, из дорожной сумки кусок грязного папируса. Протянул его ваятелю:
— Вот здесь все сказано. Это писал наш деревенский писец.
— Хорошо, Ипи, я оставлю твою жалобу у себя.
Крестьянин бросился целовать ваятелю ноги. Смущенный Джехутимес с мольбою смотрел на лавочника, давая понять, что ему неловко, очень тяжело.
— Почему же? — возразил лавочник. — Пускай Ипи изольет душу. Его не убудет, если поцелует ноги такому великому человеку.
