На следующий день юную большевичку отправили в Мелитополь с попутным обозом. Ее сотоварищ, вступивший в отряд, провоевал с нами до ноября и погиб под Джанкоем.
7 августа связной привез приказ немедленно выступать. В эту ночь три красные дивизии форсировали Днепр, взяли Любимовку и начали штурм Каховки. Мы узнали также – на фронте дурные вести утаить невозможно – что Яков Александрович внезапно заболел, и, вероятно, его заменит генерал Витковский.
Яков Александрович был отстранен от командования через десять дней, 17 августа. Он тогда, действительно, болел, но причина его отставки, конечно, не только в этом. Владимир Константинович Витковский, без сомнения, прекрасный человек, но задержать красных, как мы задержали их в январе, ему было не по силам. Впрочем, тогда, в августе 20-го, этого, наверное, не смог бы уже сделать никто. Даже Яков Александрович.
29 июня.
Стоит ли писать дальше? Еще сегодня утром казалось – не стоит. И все же привычка взяла верх. К тому, надо же чем-то заниматься, чтоб окончательно не спятить на нашем Голом Поле. Лучше вернутся в 20-й – и больше ни о чем не думать.
Ни о чем!
Уже три дня я в госпитале. Надо мной такой же белый полог палатки, но только побольше. Каждый день меня навещают, заходил даже генерал Витковский. Очевидно, мои дела и в самом деле плохи.
Но беда даже не в этом.
Дальнейшее, что бы ни случилось, убедительно прошу не читать. Это касается всех, в том числе бывших химиков, генералов и даже господина Ноги.
Я съездил в Истанбул. Я не мог не поехать, потому что Яков Александрович хотел меня видеть, и отказаться не представлялось возможным. Но лучше бы я остался на нашем трижды проклятом Голом Поле. Как говорится, знать бы!
Смешно, право, но в Истанбуле я, как заправский большевик-подпольщик, проделал несколько заячьих петель, чтобы убедиться в отсутствии любознательных сослуживцев. Никто за мной не шел, и до улицы Де- Руни я добрался вполне благополучно. Яков Александрович ждал меня, и вскоре я понял – зачем.
Еще вчера мне казалось, что я никогда не смогу повторить то, что узнал. Генерал Ноги абсолютно прав. Яков Александрович получил вполне конкретное предложение и это предложение принял. Меня он звал с собою. Всем, кто вернется вместе с ним, «те» обещали амнистию. Яков Александрович считает, что, поскольку борьба кончена, наше место в России.
Он уже все решил и возвращается. В Совдепию.
К большевикам.
Вот и все...
Татьяна сразу поняла, что со мной не все в порядке и, боюсь, что не смог разубедить ее в обратном. Ни о чем с ней говорить я не смог, и только перед уходом решился предложить ей то, на что еще способен – предложил помочь выбраться из Истанбула. В Болгарии или Сербии – уж не знаю, где мы окажемся – ей будет легче, чем в этом муравейнике. Во всяком случае, там есть хоть какая-то надежда.
Вернувшись на Голое Поле, я тут же свалился и очутился в лазарете, где попал под неусыпный надзор нашего полковника-эскулапа. Я стараюсь честно выполнять все его предписания и даже делаю вид, что верю в скорую поездку во все тот же чудодейственный болгарский санаторий. Наверное, этот эскулап, действительно, неплохой человек.
Сводный полк имени Дроздовского собирается уезжать. Я попросил поручика Усвятского собрать и наши вещи. К счастью, их немного. Все самое ценное осталось в России – и в сейфе генерала Туркула.
Кстати, до сих пор не написал список наших офицеров, а это никуда не годится.
Сажусь писать.
Ну вот, у каждого свои неприятности. Поручик Усвятский пришел злой, как чорт, и даже забыл справиться о моем здоровье. Оказывается, он умудрился повздорить с каким-то марковцем. Не знаю, что они друг другу наговорили, но поручик явился просить у меня официального разрешения на дуэль. Этого еще только не хватало!
Я категорически запретил ему и думать о чем-нибудь подобном. Покуда я еще командир сорокинцев, никаких дуэлей не будет. А не будет слушаться – все уши оборву! Тоже мне, гусар нашелся! Гусар- расстрига!
Наверное, до дневника я сегодня не доберусь. Ладно, время еще есть.
30 июня.
Читать здесь совершенно нечего. Единственно, что удалось разыскать – это «Чтец-декламатор» за 1912 год. К сожалению, подобное чтиво не идет даже на Голом Поле. Но все же там есть не только так называемые современные авторы, но и Тютчев, Баратынский и, конечно, Пушкин.
Правда, из Пушкина поместили отчего-то только его юношеские вещи. Вероятно, их легче читать с эстрады. Среди прочего я нашел давно, еще с детства, не читанное, и сейчас многие строчки воспринимаются совсем по-другому. Даже такая сущая безделица, как «Из Парни». Вся эта галльская легкость с нимфами и мелким адюльтером кажется сейчас уже слишком несерьезной. Но вот начало звучит совсем иначе.
«Плещут волны Флегетона, своды Тартара дрожат...» Да, своды Тартара дрогнули. Дрогнули, рухнули – и мы обрушились в бездну, где бродят тени, цветут асфодели и текут реки с мертвой водой. Флегетон, Коцит, Лета. Огонь, Лед, Забвение. А кони бледного Плутона уже несут нас прочь. За спиной остался огненный Флегетон, а впереди – только Коцит и Лета. Лед и Забвение.
Нет, о таком лучше не думать. И без мистики впечатлений более чем достаточно.
Вернусь все-таки к своим записям.
Из Дмитриевки мы выступили в полдень и пошли на Терны. Штабс-капитан Докутович получил приказ занять оборону, а если противник уже там – Терны захватить и держаться до прихода подкреплений. Мы
