сталинском недоверии и презрении к разведке и армии в целом в период 1939–1941 гг. Отношение Сталина описано позднее Молотовым:
«Я считаю, что на разведчиков положиться нельзя. Надо их слушать, но надо их и проверять. Разведчики могут толкнуть на такую опасную позицию, что потом не разберешься. Провокаторов там и тут не счесть. Поэтому без самой тщательной, постоянной проверки, перепроверки нельзя на разведчиков положиться. Люди такие наивные, обыватели, пускаются в воспоминания: вот разведчики-то говорили, через границу проходили перебежчики…»{307}
Генерал Голиков, оказавшийся впоследствии способным работником, в начале своей карьеры обнаруживал недостаток профессионализма, что было прекрасно известно Сталину. Голиков попал наверх после того, как проявил себя стойким большевиком, сражаясь вместе с «Красными орлами» в гражданскую войну{308}. Затем он занимал ряд ключевых политических постов в армии, включая руководство политическим управлением Наркомата обороны. В определенный период своей жизни, намеренно оставляемый им в тени, Голиков играл решающую роль в подавлении «ленинградской оппозиции» и, весьма вероятно, в чистках Красной Армии в 1937 г. Его назначение начальником ГРУ показывало опустошение, царившее в вооруженных силах в результате массовых чисток, и являлось наградой за его лояльность{309}. Тем не менее Сталин держал его на расстоянии, так же как будущего начальника Генерального штаба Жукова. На партийной конференции в феврале 1941 г. слышали, как он ворчал, что не может доверять Голикову, который «для шпиона слишком неопытен, наивен. Шпион должен быть подобен дьяволу. Никто не может верить ему, даже он сам»{310}. Меркулову, главе внешней разведки НКВД, приходилось не лучше. Правда, Сталин считал его «храбрым и ловким», но жаловался на его «бесхарактерность и слабость»; он хотел всем угодить, вместо того чтобы «строго держаться своей линии, не боясь кого-то обидеть»{311}.
Неудивительно, что подобная обстановка вынуждала разведку проявлять осторожность. Вследствие этого постоянный поток разведывательной информации характеризовался двумя противоположными чертами. Необработанные данные, как кажется, особенно при ретроспективном анализе, неизменно содержат точные и подробные сообщения о наращивании сил Германией. Однако попытки подогнать эту информацию к преобладающим политическим концепциям приводят к совершенно другому результату. Было бы неверно соглашаться с теориями заговора, обвиняющими Голикова в намеренном манипулировании сведениями. Конечно, говорить, будто Сталин не знал об опасности, потому что Голиков скрывал от него правду, — значит сильно преувеличивать. Списки рассылки показывают, что обширная информация доходила до Сталина, и он ни в коем случае не был слеп, как не был и Жуков, впоследствии заявлявший, будто его намеренно оставляли в неведении{312}.
В общем, до месяца, предшествовавшего вторжению, у ГРУ не было обыкновения собирать материал из разных источников и намеренно искажать его в угоду господствующим политическим предубеждениям. К началу 1941 г. из-за границы ежедневно приходили пять или более донесений. Каждые 10–15 дней ГРУ готовило по ним специальную сводку. Донесения давали ясную картину угрожающих стране опасностей, но в архивах ГРУ не всегда есть указания на то, какие именно оценки на деле были представлены в Кремль. Правда, руководство ГРУ предпочитало не высказывать открыто мнение о неизбежности войны, сложившееся на основе твердых фактов, находящихся в его распоряжении. Вскоре после подписания пакта Молотова — Риббентропа разведке не велели собирать информацию относительно подготовки Германии к нападению на Советский Союз. Но, когда угроза возросла, ГРУ тщательно резюмировало уже собранные первичные материалы о германских замыслах{313}.
Подобные сведения обычно рассылались в количестве до 14 копий Сталину, Молотову, Ворошилову, Тимошенко, Берии, Кузнецову, Мехлису, Кулику, Шапошникову и другим заинтересованным лицам. Донесения поступали из трех основных источников: ГРУ, НКГБ (который как раз отделился от бериевского НКВД, занимался вопросами внешней безопасности и возглавлялся Меркуловым) и Наркомата иностранных дел. Разрозненные данные сводились воедино в Политбюро и, особенно, в секретариате Сталина. Все нити, следовательно, сходились к Сталину. ГРУ функционировало не в вакууме, как утверждает в своих мемуарах Жуков. Значительная часть сведений, полученных НКГБ, непосредственно передавалась военным. В ряде случаев НКВД сопоставлял свои материалы с добытыми ГРУ и давал заключение: «Ваши данные о переброске за последнее время германских войск и воинских грузов к границам СССР правдоподобны. Они подтверждаются рядом наших источников»{314}.
Советская разведка пристально следила за передислокацией германских войск во Франции после капитуляции последней. За один лишь сентябрь была выявлена массовая переброска около 30 дивизий к советской границе. В последнюю неделю месяца около 70 составов с войсками, оружием и снаряжением были отправлены на восток. Затем было замечено, что германское посольство вербует белоэмигрантов, интеллигенцию и специалистов с ярко выраженными антисоветскими убеждениями, закладывая фундамент для «восстановления национальной России». Цель передислокации преимущественно связывалась с будущими операциями на Балканах, в частности в Салониках и турецких Проливах {315}.
Осенью 1940 г. Кремль поручил НКВД завести особое оперативное досье под названием «Затея» для сбора информации о замыслах немцев и представления ее лично Сталину{316} . Во второй половине сентября на спецслужбы посыпались донесения с самого высокого уровня, детально расписывающие перегруппировку немцев в бывшей Польше в течение лета. Донесения содержали точную идентификацию дивизий и данные о расположении их штаб-квартир. Столь же большое значение имела достоверная информация о строительстве немцами казарм и создании инфраструктуры для облегчения переброски и размещения войск с запада. Были проведены малые учения по теме «наступление на обороняющегося противника», который, лаконично отмечалось в донесении, оказался на советской границе. Следовал ясный вывод, что немцы продолжают концентрацию войск в Восточной Пруссии и «подготовку театра на всех оперативных направлениях»{317}. Обнаружились «военные приготовления» и в восточных районах Словакии. Там мостились дороги, прокладывались новые железнодорожные пути; около 30 000 рабочих были заняты на этих работах. Также строились аэродромы, и значительное число пилотов было переведено с Западного фронта на восток{318}.
Информация, собранная за октябрь, как стало известно Сталину, описывала до мельчайших деталей усиленную переброску как пехотных, так и моторизованных дивизий на восток. По осторожным оценкам накануне ноябрьской встречи Молотова с Гитлером в Берлине, «против СССР сосредоточено в общем итоге свыше 85 дивизий, то есть более одной трети сухопутных сил германской армии». На определение целей немцев, однако, повлияло развитие событий на Балканах. Недавнее замедление сосредоточения войск на советской границе относилось на счет германского плана «по оккупации Румынии и дальнейшему продвижению в глубь Балканского полуострова»{319}. Тем не менее не скрывался зловещий факт, что до оккупации Франции в Польше стояли лишь 27 пехотных дивизий с приданными им 6 кавалерийскими формированиями, а теперь были точно идентифицированы 70 пехотных дивизий в дополнение к 5 моторизованным и 7–8 танковым дивизиям{320} .
В самый канун встречи Сталин получил из посольства в Берлине и от резидентуры НКГБ противоречивые донесения о курсе германской политики. Посольство, рассматривая годовщину пакта Молотова — Риббентропа, сурово критиковало «Новую Европу», задуманную Гитлером. «Упоенное победой, — резюмировало оно, — немецкое правительство совместно с итальянским без ведома правительства СССР, нарушая соглашение от 23.8.1939 года, решают судьбу балканских народов». В
