— Да. И с Кононенко он никогда не общался.
— А Артур что-то смыслил в безопасности?
— Нет. Не его сфера. Он недолюбливал Лукьяненко. Скорее, мирился с его существованием. Он полностью курировал и контролировал всю финансовую деятельность, по всем департаментам. Но только финансы. Для него весь мир был в движении финансовых потоков. Он был вхож в верха, но только в банковскую сферу. Не во власть. С Кононенко он знаком — по совещаниям и конференциям. Они, конечно, виделись, но не более.
— Калинин?
— Он юрисконсульт. Он обеспечивал правовое сопровождение… — сказал Костя и замолчал, глядя на исчерканный лист, лежащий между ними. Потом он посмотрел на Дитера, так, как будто бы видел его в первый раз.
Дитер молчал, вращая в руках карандаш.
— Он обеспечивал правовое сопровождение контрактов, — начал Краснов заново, бодрым голосом — разбирался в системе счетов, работал с регистраторами по открытию фирм.
— Например, — прервал его Штайнц, — организовывал тот самый удаленный банковский юнит на Кайманах.
— Да, — сказал Краснов враждебно, — а что ты хочешь этим сказать? Калинин в банке с первых дней. Да, он знаком с Кононенко лично. Он помогал улаживать тот самый конфликт. Ну и что? Он мой старый товарищ. Причем тут Калинин?
— Ты сам знаешь — причем, — сказал Штайнц мягко. — Ты все понял пару минут назад.
— А ты? — спросил Краснов, чужим голосом.
— А я еще утром. Тоцкий, Гельфер — были нужны только для наглядности. Чтобы ты понял сам. А не узнал от меня. Извини за это, но я хотел, чтобы ты понял сам. Это тяжело, Костя, но предают всегда близкие друзья. Чужие этого сделать не могут. Предавать — это бизнес близких.
Диана тихо всхлипнула и закрыла лицо руками. Краснов поднял на Штайнца покрасневшие, полные боли глаза.
— Этого не может быть, — сказал он жаром, — Миша встречал из роддома моих детей, сидел с нами ночами, он подставлял плечо с первого дня, понимаешь? Он старый друг! Он не мог убить Гельфера, он не мог желать зла Диане! Дитер, ты ошибаешься! Эти схемы — они ничего не значат!
— Да, — сказал Штайнц печально, — эти схемы действительно ничего не значат. Я сам тебе это говорил. Я не предполагаю, Костя, я знаю наверняка. Мне очень жаль…
Твои деньги вернулись, Костя. Они зависли на корсчетах, ошибочный платеж. А вчера я получил запрос из твоего, закрытого властями, банка, подписанный неизвестной мне фамилией. Я отказался дать информацию — сообщил, что отвечаю только уполномоченным лицам. В ответ — телекс, что ко мне вылетает человек с доверенностью на право ведения дел от лица банка, который должен выяснить судьбу этих денег и дать распоряжения. Тебе сказать, как фамилия этого человека?
Краснов молчал.
— Мне очень жаль, Костя, — повторил Дитер, и в голосе его сквозило неподдельное сочувствие. — Мне действительно очень жаль.
— Когда? — спросил Краснов хрипло.
— Что когда? — переспросил Штайнц.
— Когда он прилетает?
— Завтра утром. Киевским рейсом.
— Я хочу его увидеть.
— Ты уверен, что это нужно делать? Для всех ты … — спросил Штайнц и осекся, столкнувшись с Красновым взглядом.
— Мне очень нужно видеть его, Дитер, и я надеюсь, что тебе не надо объяснять — зачем.
— Костя, только не надо устраивать здесь свою личную вендетту! Я не могу тебе позволить это сделать!
— А то, что происходило несколько дней назад, с твоим участием — это был благотворительный концерт?
— Тогда речь шла о твоей жизни. О жизни твоей семьи. Ты понимаешь разницу между нападением и защитой?
— После того, что произошло? Нет!
Дитер смотрел на Краснова и с трудом находил в нем знакомые черты. В какой-то момент ему даже почудилось, что из глазниц Краснова на него смотрят чужие глаза — нечеловеческим, холодным взглядом. Смотрят неотрывно, не мигая, вызывая холодок в позвоночнике, и Штайнц понял, что человека он бы ещё смог убедить, а вот то существо, чей взгляд он так вещественно ощутил — нет. И тогда ему, много повидавшему на своем веку и уже не молодому, в общем-то, мужчине, стало страшно.
Это было мимолетным чувством и длилось оно всего несколько секунд, но Штайнц, который за годы своей работы начал забывать о том, что перед другим человеком можно испытывать страх, был поражен.
Он понимал все — что может быть прозрачней, чем мотивы человека, потерявшего близких друзей, любимое дело, родину и едва не потерявшего семью? Месть, как ни крути, святое чувство, что для тевтонов, что для славян. Но влазить в это? Штайнц и так знал, что его действия на протяжении нескольких последних дней потребуют объяснений. Он был достаточно волен в своих поступках, но, как человек системы, прекрасно разбирался, в чем разница, между «достаточно волен» и «абсолютно свободен».
Для Дитера Штайнца — абсолютная свобода была утопией. Более того, для него она была бесполезна, и Штайнц к ней не стремился. Ему нравилось быть частью большого целого, автономной частью, частью имеющей достаточную власть, частью думающей, но, все-таки, частью. Само существование там, за спиной, в густом сумраке государственной тайны, невидимой посторонним, могучей Системы, наполняло его разум уверенностью, а жизнь — смыслом.
Это была особая школа взаимоотношений, этакое изощренное чувство гнезда, которое дано только тем, кто воспитан в особом мире, где десятки тысяч незнакомых друг с другом людей объединены общей тайной, общей целью и, что главное, общим действием. У этого мира свои законы, свои понятия о гуманности, преданности и чести. И если бы даже Дитер Штайнц нарушил все мыслимые и немыслимые человеческие законы, это вовсе не означало, что он вышел за рамки законов Системы. Это не было безнравственностью, просто это была другая нравственность. Тут цель всегда оправдывала средства, и никто не сомневался в том, что именно так и надо.
Пока о мере его несанкционированного вмешательства в судьбу партнера, который был признан и обозначен Системой, как стратегический, никто кроме него не знал. Это была его компетенция. Люди, задействованные в схеме, были его людьми — целиком и полностью. Только его, разве что, кроме Франца. Франц, все-таки, принадлежал системе, и только частично — был человеком Дитера. Но, правды ради, надо заметить, что Штайнцу принадлежала большая и, как он надеялся, лучшая его часть. И пусть причины, которые привели к такому балансу, имели некоторую темную изнанку, но значения это не имело. При наличии правильного результата побудительные мотивы не столь существенны — Франц будет молчать.
Скрыть то, что он оказал существенную помощь Краснову, уже зная, что для Системы он отыгранная карта, Штайнц мог, но не собирался. Были тысячи причин и обоснованных соображений, которые он мог привести в свою защиту, если бы кому-нибудь пришло в голову его в чем-нибудь упрекнуть. Никакой опасности для его карьеры или для него самого в этом не было.
Проблема могла возникнуть в дне сегодняшнем. Сегодня ситуация была другой. Принципиально другой. Система уже не стояла за его спиной. Зато перед глазами стоял Костя Краснов, вызывавший у Дитера симпатию, уже не как деловой партнер — как человек, обладающий характером, достаточно сильным для того, чтобы желать мести, в тот момент, когда абсолютное большинство других, спряталось бы, забилось в отдаленную нору, вполне довольное тем, что остались в живых.
— Он не остановится, — подумал Штайнц, обреченно, — наделает глупостей, попадется, но не остановится. Это факт. Знакомое выражение лица, знакомый взгляд. И что прикажете делать? Что?
— Ты не можешь просто так убить его, — сказал Дитер вслух, еще надеясь, в глубине души, что Костя
