Ну, хорошо, — продолжил Лымарь с обреченностью в голосе, — я подштопаю дырки, всажу вам в ягодицу столько единиц антибиотика, что вымрет и флора и фауна, и езжайте куда хотите — дело ваше. Понятно? Но ровно через сутки, слышите, сутки, не более, вы должны быть в нормальной клинике, на операционном столе. Двадцать четыре часа. Перитонит — штука неприятная. Не пить. Не есть. Можете сосать лед. Ясно?
Диана едва заметно кивнула.
— Тебя и не спрашиваю, — сказал Лымарь Андрею. И заглянул в лицо Диане.
— Может быть, все-таки в больницу?
— Нет, — ответила она одними губами.
— Что-нибудь чувствуете?
— Нет.
— Тогда — с Богом.
Когда перекись зашипела на ранах, вскипая коричневой пеной, Диана поняла, что Виктор не шутил, когда говорил про боль. Даже через стену местной анестезии ее достало по полной программе. Но жгучая жидкость выносила из раны возможную инфекцию, да и кричать не было сил и голоса. Диана изо всех сил сжала руку Андрея и стиснула зубы. Из-под закрытых век градом покатились слезы.
Боль накатывала несколько раз, становясь менее интенсивной.
— Отличненько, — пробурчал Лымарь. — Просто здорово. Но нужно еще потерпеть. Чуток.
В ту же секунду Диана поняла, что предыдущие волны боли были прелюдией к зазвучавшей симфонии, но потеря сознания была избавлением и от боли и от мыслей о ней.
На этот раз сознание к ней вернулось быстрее, чем после ранения. Раненый бок онемел, но ощущения все равно были болезненными. Так чувствуешь рану во рту, после того, как тебе вырвут зуб — ноющая боль, против которой бессильны обезболивающие.
Лымаря и Андрея она не видела, но голоса их звучали громко — они стояли у изголовья.
— Повязка давящая, — говорил врач. — Желательно лед. Бутылки с холодной водой. Все, что угодно. Я не врал — сутки у вас, возможно, есть. А, возможно — нет. Везение не может длиться вечно. То, что не задета почка — чудо. Все остальное — тоже из ранга волшебства. Но проделать дырку в животе так, чтобы ничего не задеть — невозможно в принципе. Ей нужна операция.
— Я понимаю, Витя.
— А я ни хрена не понимаю, Андрей. Я ни хрена не могу взять в голову, что происходит. Это как-то связано с тем, что у твоего банка неприятности?
— Какие неприятности? — спросил Тоцкий взволнованно. — Ты-то откуда знаешь про неприятности?
— Ты чего, с дуба упал? В утренних новостях было. Весь город гудит. В больнице — и то говорят.
— Так. А теперь — подробненько. Что передавали? Что говорят?
— Ну, ты даешь! Говорят, что у вас там какие-то левые финансовые операции, чуть ли не воровской «общак» обслуживаете. Что банк работает с криминальными деньгами. Что-то вы там похитили…
— Ты сам слышал?
— Кое-что и сам. Говорили, что СБУ и УБОБ вами занимаются. По радио. В утреннем блоке. Сообщение пресс-центра. Ты что, Андрюха, действительно не знал?
— Что, похоже, что я прикидываюсь?
— Во, блин! Слушай, у меня у тещи деньги в «СВ» лежат, так что? Это — кранты?
За спиной Дианы зазвучал тональный набор. Тоцкий лихорадочно набирал номер.
— Не отвечает, — сказал он с отчаянием, через некоторое время. — Калинин со вчерашнего вечера не отвечает. Костя вне зоны.
Опять запищал номеронабиратель. На этот раз, на звонок ответили.
— Это я, Михал Михалыч. Да. Спасибо. Мне сказали.
Он молчал где-то с минуту, вероятно, слушая собеседника.
— Не может быть. Да, дядя Миша. Да. Я понял. Кто еще в розыске? Так. Костя жив. Не слушайте, что передают. Я с ним говорил после того. Одного не пойму, почему я живой? Да? Меня? Нет, я догадываюсь, что кто-то должен дать показания, дядя Миша, но почему я? Да. Да. Все замыкается. Да, только я. Михал Михалыч, если я только открою рот, то сядут все. Они что — идиоты?
Он опять замолчал.
— Михал Михалыч, да я все понимаю. И про методы, и про все остальное. Не ребенок. Нет. Не собираюсь. Вам Виталий звонил? Перевязали, но в течение суток нужна операция. Нет. Мой старый товарищ. Очень старый. Уверен. Мотнусь к сейфу и обратно. Понял. Если не получится — машинами. Да. Не буду я геройствовать. Спасибо. Да, дядя Миша. И вам — удачи. Я в долгу. Все! Все! Понял! Просто — удачи.
Он повесил трубку. Щелкнула зажигалка.
— И мне, — попросил Лымарь.
— Жопа, — сказал Тоцкий. — Вот какая ЖОПА! Знаешь ли ты, друг мой, Витя, что жопа — это не орган. Жопа — это состояние души.
— Что, совсем плохо?
— Ты даже не представляешь — насколько. Это не плохо. Это просто — п..дец.
— Что ты собираешься делать дальше?
— Отправить тебя домой. С благодарностью. Ты хоть от денег не откажешься?
— Ты, Тоцкий, совсем охерел? В морду хочешь?
— Не возьмешь, значит?
— Ты бы с меня взял?
— Честно? — спросил Андрей. — Смотря за что.
— Ты у нас капиталист, — сказал Лымарь. — Тебе можно. А я врач — мне тоже, вроде бы, можно, но я у тебя не возьму.
— Ты ни у кого не берешь, — констатировал Тоцкий, — ни у меня, ни у других. Не на то заточен. Ладно. Оттанцую при случае.
— Ага, — согласился Лымарь с насмешкой в голосе. — Обязательно. Если ноги не оторвут.
— Пришьешь. Ты ж у нас Айболит.
— Знаешь, Тоцкий, пришивает Айболит заиньке ножки. Ну, тому, которому их трамваем отрезало. А зайка плачет, заливается. Доктор, не надо! Не надо больше! Ну, на фига мне сорок ножек!
— Юмор у тебя черный, Витюша.
— Это, Андрей, лучше водки помогает. Ладно, посмотрю на нашу Анку-пулеметчицу еще разок.
Он опять возник перед ней, присел на корточки, чтобы лицо находилось на уровне ее лица и замер, склонив голову на бок, как птица.
— Уже легче?
Диана прикрыла веки, в знак согласия.
— Врете. Доктору врать нельзя. Я знаю, что плохо. Но могло быть хуже. Повезло.
Она опять закрыла и открыла глаза.
— Я сделал все, что было можно. Оставлю Андрею некоторые лекарства. В том числе — обезболивающие. Я бы сказал — до свадьбы заживет, — он улыбнулся, — но знаю, что вы замужем. Но, все равно, заживет. Обещаю.
Он легонько тронул ее щеку.
В комнату заглянул Роман, огляделся и поманил Тоцкого пальцем.
— Что там?
— Виталя «летуна» нашел. Только он того…
— Что того?
— Пошли, посмотришь.
— Витя?
Мимо Тоцкого и Романа в дверь протиснулся Марк, за ним и Дашка.
— Иди. Я давление еще раз проверю.
Тоцкий пробкой выскочил за дверь.
