Чувствуя себя червяком-переростком, Сергеев, почти став на «мостик», выиграл у трясины несколько сантиметров, но в сравнении с оставшимися до твердой земли двумя метрами — достижение не впечатляло. Веревка, соединявшая его с остовом микроавтобуса, натянулась, как струна. В спину стреляло до потемнения в глазах, но Михаил, понимая, что, ослабив напор, потеряет свой эфемерный выигрыш, тянул так, что щелкали суставы.
От грязи тошнотворно пахло задохнувшимся творогом и тлением, и от этого сбивалось и без того неровное дыхание. День был, мягко говоря, не жаркий — конец апреля не баловал особо высокой температурой, а по ночам на почве хозяйничали заморозки, но Сергеев чувствовал, что взмок, как мышь, под плотной коркой покрывшей тело. Со лба пот лился сплошным потоком, попадая в глаза. Канат резал ладони, а вырваться из смертоносных объятий «бульки» не удавалось.
— Помоги! — прохрипел он, не узнавая собственного голоса. — Двигайся, как змея! Как будто ты ползешь! Ну же! Давай!
Он понял, что уже борется за обе жизни, а не за чужую. А если быть до конца честным — то больше за собственную.
И в этот момент трясина чуть поддалась. Грязь зачавкала, Сергеев судорожно перебирал руками, подтягивая их обоих с одной мыслью — не останавливаться! Не останавливаться, выскочить на край до того момента, как они начнут погружаться снова и «булька» сомкнет челюсти. Он смотрел на трос, связывающий их со стойкой того, что когда-то, в прошлой жизни, было микроавтобусом, натянутый, словно тетива лука. Смотрел на узел, обвивший стойку, на узел, затянутый им в спешке. Смотрел с ужасом, потому, что видел, как начал укорачиваться свободный конец троса. Потому, что понимал, как мало времени осталось до того момента, как конец веревки, скользнув вовнутрь хитросплетений узла, вырвется на свободу с другой стороны, и она красно-белой змеей упадет на поросшую клочковатой, пыльной травой землю. И это будет конец. Даже если до твердой земли останется полметра — их не преодолеть никогда.
Быстрее. Еще быстрее. Он тянул так, что слышал, как рвутся мышечные волокна в перенапряженных руках. «Булька» не отпускала, стараясь схватить за ноги, придержать за талию, обсосать своим слюнявым коричневым ртом, проглотить. Только бы успеть! Свободный конец каната скрылся в узле. Сергеев рванулся вперед, на изломанный край провала, сухие пласты захрустели под ними, как снежный наст под тяжестью саней. С низким, тихим звуком, похожим на звук басовой гитарной струны, узел развязался, и веревка хлестнула по земле. Но было уже поздно.
«Булька» осталась ни с чем. Сергеев со спасенным незнакомцем на спине, полз по твердой почве, беззвучно крича и срывая ногти о землю. Он рухнул без сил и почти без сознания только тогда, когда между ним и ловушкой было почти два метра. Но, даже падая, нашел глазами место, где бросил автомат. Это был рефлекс. Одна опасность отступила. Но это не значило, что где-то рядом не ждет своего часа другая. Еще более страшная и неотвратимая.
Тогда они долго лежали возле лужи, на окраине еще недавно многолюдного города Борисполя, среди зарослей сорняка и жалких развалин, под низким, облачным небом. Таким же, как сейчас. Тяжелым, мутным, выкрашенным садящимся за облачной пеленой солнцем в цвет созревших нарывов.
Тогда вокруг них были трупы собак, а сегодня — в нескольких десятках метров лежали трупы людей. Но и в тот день, и сейчас — вокруг пахло смертью. Как ни кощунственно это звучит —
В первые месяцы после Потопа запах разложения был так силен, что, казалось, весь мир состоит из гниющей плоти животных и людей. Похоронные команды — вначале были и такие, заливали рвы с телами раствором хлорки, но и эта резкая химическая вонь не могла заглушить сладкий запах тлена.
Сергеев потряс головой, стараясь отогнать воспоминания, и посмотрел на Молчуна искоса. Молчун великодушно сделал вид, что не заметил затянувшейся паузы.
— Он считаем меня стариком, — подумал Михаил. — В его глазах я стар, как Моисей. Как Великая Китайская стена. Что я сам думал в свои пятнадцать о людях, которым скоро пятьдесят? Я думал, что так долго не живут.
Он опять поднес бинокль к глазам и тщательно осмотрел окрестности еще раз, уделив особое внимание дальнему лесу — вдоль него проходила дорога, с которой свернули бронемашины. Если опасность где-то и притаилась, то лучшего места для засады в округе не было. Сергеев перевел взгляд на сгоревшие машины и подумал, что есть-таки в жизни счастье. Патроны, батарейки, оружие, консервы и, не исключено, спиртное лежало рядом. Иди и бери. И никто не разграбил место боя, ни одного следа человеческого присутствия — присутствия живых людей. С мертвыми, наоборот, обстояло благополучно. Они присутствовали в изобилии и уже никуда не спешили.
— Спускаемся к машинам, — сказал Сергеев негромко, — я — первым, ты — вторым. Сначала — дальняя БМП. Ты не входишь. Прикроешь меня и обыщешь тех двоих, которые слева. Патроны, спички зажигалки, батарейки — все, что найдешь. И бумаги посмотри, если есть бумаги. Ботинки тоже… Тебе нужны ботинки.
Он посмотрел через плечо на свои ноги, обутые в десантные полусапоги не первой свежести, прикинул, когда они попадут к схрону, который уже привык считать домом, и добавил:
— И мне нужны ботинки.
Молчун кивнул и начал отстегивать пряжку рюкзака.
— Не снимай, — попросил Сергеев. — Не надо.
Рюкзак, конечно, был обузой, но содержал в себе множество полезных вещей. Оставлять его здесь, на пригорке, было неразумно — кто знал, что случиться через десять минут? Не всегда можно вернуться той же дорогой.
Молчун поправил лямки и вопросительно посмотрел на Михаила.
— Давай, — скомандовал Сергеев, — только осторожно и они побежали к машинам.
Все-таки за этот год Молчун многому научился. Он и был неплох, когда они встретились, но это были только инстинкты и опыт. Несомненно, важные — Сергеев был далек от того, чтобы превозносить теорию. В свое время покойный Мангуст, светлая ему память, говаривал: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет!», но, несмотря на склонность к этой сентенции, гонял всю группу до седьмого пота. До тех пор, пока теория не становилась рефлексом.
Золотое было время — в стране бушевала перестройка, но порядок еще был, какой-никакой. И Советский Союз еще был, и достаточно свободно себя чувствовал на чужих территориях. И спецы были нужны — назывались они консультанты, и, по идее, были никем — так, «штафирки» в форме. Но это по идее. А если без нее — достаточно специфические консультации и советы давали Сергеевские однокашники по всему миру. Дельные, можно сказать, советы. Без лишнего теоретизирования.
Но парня он все-таки подучил. Вот, как грамотно идет в двойке. Просто красавец! Мангуст, был бы живой, обязательно похвалил бы.
Возле воняющей горелым туши БМП они разделились. Сергеев скользнул к полуоткрытому люку и прижался боком к холодной броне, прислушиваясь. А Молчун, пригнувшись, заскользил по высокой, полусухой траве и залег возле первого тела, будто бы припал к нему в скорбном порыве. Сергеев увидел, что Молчун сразу покойника не обыскивает — внимательно осматриваясь на предмет растяжек возле тела, успокоился и, проделав ту же процедуру с люком, нырнул внутрь БМП.
Он еще раз порадовался тому, что ночи стоят холодные — внутри была та еще каша. Кумулятивный заряд прожег броню и все, кто был в машине погиб мгновенно. Те двое, кого сейчас обыскивал Молчун, были на броне или успели выскочить — люк был приоткрыт, все-таки. Во всяком случае, в момент, когда раскаленный поток газов ворвался в кокон брони, внутри их не было.
Кровь запеклась на полу во время пожара бурой чешуёй. Внутри машины пахло жареным мясом, как в шашлычной. Сергееву стало муторошно от такого сравнения, но пахло именно так. Пригоревшим жиром, кусками холодного, оставшегося на ночь на мангале, мяса, старыми углями. И порохом. Именно по этому запаху Сергеев понял, что ловить тут нечего.
Боеприпасы рвались внутри этой жестяной коробки, пока она горела, и рвали в клочья трупы, оставшиеся в ней. Ничего ценного. На всякий случай он осмотрелся, подсвечивая себе фонариком. В принципе, он мог этого и не делать. Спокойнее бы спал в следующую ночь, хотя был уже привычен к разным зрелищам. Желчь подступила к горлу, и Сергеев вылетел наружу пробкой, жадно глотая воздух ртом.
