Бритый промолчал. Доблестному офицеру Охранного отделения, ранее офицеру ФСБ, а еще ранее — он просто не застал, редко приходилось попадать в такие ситуации. Неудобные. Нерегламентированные. Приводящие к непредсказуемым последствиям. В общем, говно, а не ситуация.
Мочить нельзя, бить не рекомендовали. И правильно не рекомендовали. Что он сам себе враг — этого непонятного Касаткина-Сергеева трогать? Приказали привезти, а кто, что — не объяснили. И как такого силой вести — тоже непонятно.
— А ты попробуй, договорись! — сказал вдруг Сергеев-Касаткин, словно читая мысли. — Не всю же жизнь всех за грудки хватать?
Краснощеков посмотрел на белого, как мел, коллегу, прижимающего к телу безжизненную руку, и подумал, что хватать этого неразъясненного господина за грудки он не будет точно.
— Вы им поясните, Елена Александровна, — продолжил Сергеев, — что я с ними сам поеду, если не будут баловаться. Я-то к вам за этим и приехал, кого-нибудь из своих отыскать. А по вашей наколке — прислали каких-то дуболомов, которым только веники вязать, а не живых людей.
Сергеев сел в кресло и, нашарив на столике пачку сигарет, снова закурил.
— У нас инструкции, — повторил бритый, глядя в сверкающий пол.
— Поедет он с вами, — сказала Рысина, ухмыляясь. — Что, Миша? Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог? Уму разуму учишь?
— А вы бы ещё группу захвата вызвали, — ответил Сергеев, — тогда бы и мебель бы заодно поменяли.
— Заодно с чем? — переспросил непонятливый Краснощеков.
— Заодно с группой захвата, — пояснила Рысина, не глядя на ротмистра. — Это он намекает, что вам бы после этого понадобилась новая группа захвата, а мне — новая мебель. Он с детства мальчик самоуверенный.
— Нехорошо, — сказал Сергеев, — не по-родственному себя ведете, бабушка…
— Еще раз назовешь меня старушкой — отстрелю яйца. Я инструкций тебя не трогать не получала. Попросили позвонить — позвонила. А инструкции … Обычно, я их другим даю.
— Догадался уже. Дедушка хоть знал, Елена Александровна?
— Шутите, Миша?
— Да куда уж шутить? Я серьезно.
— Знал, если это вас утешит.
— Но не все?
— Но не все. Кто, вообще, может сказать, что знает все о другом человеке?
— Хороший был, наверное, брак? — спросил Сергеев, задумчиво.
— Неплохой. Поверьте на слово.
— Ну, да. Верю, конечно. Единство душ. Общность интересов.
— Вам когда-нибудь говорили, что вы на редкость неприятный человек, Сергеев?
— Бывало разное, Елена Александровна.
— Ну, тогда — уже легче, я не одинока. Мы с вашим дедом прожили достаточное количество лет, чтобы не считать наш брак случайностью. Может быть, в этом браке было немного чувств. На мой взгляд — чувства не главное. Но, уж поверьте, взаимопонимания было в избытке.
— Ох, — сказал Сергеев, тоскливо, — ради бога, Елена Александровна, не надо подробностей. Меня сейчас стошнит. Раньше, я считал это просто мезальянсом, а теперь думаю, что деду было бы лучше жениться на собственном ординарце! Краснощеков, бери своего однорукого бандита, и поехали к начальству.
Сергеев встал. Пострадавший Шечков шарахнулся от него в сторону, как черт от ладана.
— Забавно у вас получается, Елена Александровна, — продолжил Михаил, с интересом разглядывая родственницу, — брак по расчету, вся жизнь, как я понял, в погонах, без сердцебиений и эмоций. На смерть смотрите просто и мне советуете. Вам бы эскадроном смерти командовать! А я, знаете ли, не могу проще. Хоть и вырастили из меня людоеда дедовыми стараниями, а не могу.
— Раньше мог?
— Мог. Я и не скрываю. Мог. Родина говорила надо, а я отвечал — есть.
— Вы только посмотрите, — проворковала Рысина, глядя исподлобья тяжело и недобро, — мы рефлексируем. Совесть у нас внезапно обнаружилась, проснулась и мы от этого рефлексируем. Что, Мишенька, расскажешь теперь публике, что людей убивать нехорошо? Про десять заповедей расскажешь? Ты, родственничек, так же похож на белого и пушистого, как я на целку. Ты хоть считал когда-нибудь, сколько народу лежит на твоем, лично твоем, персональном погосте? Ты вспомни, внучек, что ты не зайчик, а волчара, и в какие шкуры тебя не ряди, а волчья из-под них прет! Вспомнил?
— Я и не забывал, — сказал Сергеев, чувствуя себя бесконечно устало от этого бессмысленного, в общем-то, разговора. — Не о том речь. Время меняет людей. Вы правы — я и сейчас убиваю. Но убиваю, чтобы выжить. Не для удовольствия и не по приказу. Разницу ощущаете?
— А она есть — эта разница? — спросила Рысина с нескрываемым сарказмом. — Или само действо от этого становится лучше? Покойникам-то это безразлично — по приказу или нет. Они от этого живее не становятся.
Елена Александровна, скривила накрашенный рот, похожий на освежеванного рапана.
— Я, мальчик мой, видела такое, что тебе и не снилось. Между нами почти четверть века разницы, а ты мне говоришь, что я ничтожество только потому, что полагаешь себя опытнее и умнее? Эх, надо было послушать твоего деда и сдать тебя в «суворовку» — пехота это как раз для тебя!
Я, уважаемый внук, и в Одессе была, через неделю после Потопа, и в крымской комиссии, когда с татарами разбирались. И это передо мной на стол отрезанные головы из мешка высыпали. И в Сумгаите я была, и в Грозном. И много где еще была, хвастать не буду. И ничего, не раскисла, не поплыла. До сих пор для Родины живу. А что возраст у меня немаленький — так это не мешает. Я еще госсекретарям ЦК КПСС служила, и царям послужу, с гордостью и усердием. А то, что ты мне тычешь в нос моими погонами — так мне только приятно. Тем более что и своими погонами ты, в общем-то, обязан мне. Топтал бы ты землю сапогами, кабы не я.
— Век помнить буду, — сказал Сергеев, прочувствовано, — хотите — в ноги упаду?
— Дурак ты, Мишенька, — в голосе Рысиной звучало искреннее сожаление, — был мальчик умный, а вырос — дурак-дураком? Выёживаешься, как институтка на панели. А на самом деле…
— Что на самом деле, Елена Александровна?
— Ты, на досуге, подумай, кем бы ты стал, не будь нас, твоих единственных близких? Кем? И ещё, спроси себя — выжил бы ты, не будь нас? Выжил бы там, где ты сегодня живешь? В Донецке, ты сказал, кажется?
Она улыбнулась одной стороной рта, но на улыбку это было похоже мало. Скорее — на презрительную гримасу.
— Кем бы ты стал, Миша, и был бы ты сейчас вообще?
— Собой, Елена Александровна. Собой.
— Глупец, — отрезала Рысина. — Ты это и есть — ты. И никогда ничего другого из тебя бы не вышло. Или это был бы уже не ты, а что-то другое. Ты можешь сколько угодно ненавидеть нас, проклинать, презирать, но, Мишенька… Кто-то рождается травоядным, а кто-то плотоядным — и это генетика. Сколько корову не корми мясом — она на овец охотиться не начнет, и мясо жрать не будет. Сдохнет, а не будет. А ты — живой, и овечек трескаешь — за милую душу! А это значит, что ты — плотоядный, а мы с дедом просто поставили тебя на нужную дорожку. Нравиться тебе, не нравиться — она твоя, и идти тебе, внучек, по ней до конца твоих дней.
В комнате воцарилась тишина. Оба ротмистра, для которых разговор был совершенно непонятен, были просто статистами, и к тому же, чувствовали себя крайне неуютно — словно случайные гости на чужой свадьбе. И Рысину, и Сергеева — разговор уже даже не тяготил. В нем просто не было никакого смысла.
Ни родственные, ни дружеские чувства никогда их не связывали. Каждый из них был для другого отдаленным воспоминанием, пожелтевшим дагерротипом в альбоме памяти, настолько старым, что на пластине ничего кроме смутных силуэтов и бесформенных пятен не осталось. Сергеев знал, что Елена
