Иосиф пожал плечами.
– Что останется от тебя после смерти, Иегуда? – спросил он негромко. – Кости? Горстка праха? Или книга о твоей жизни? Решать тебе.
– Ну… – протянул старик, закрепляя подарок на поясе, – Теперь-то одна вещь от меня точно останется, даже когда кости мои истлеют! И эту вещь дал мне ты. Спасибо, Бен Маттиаху. И за совет, и за то, что спас меня во время резни. Я не надеялся, что ты будешь просить за сикария у самого Тита, но ты попросил.
Глаза Иосифа на мгновение сверкнули – блеск был острый, стальной, словно на миг в Бен Маттиаху, принявшем вражеское имя – Флавий – вопреки вере отцов, проснулся человек, не так давно защищавший Иотопату.
– Я бы не просил за тебя, – сказал Иосиф Флавий жестко. – И если бы Яхве дал мне силу, я бы уничтожил вас всех, до последнего человека. Посмотрите, что вы – сикарии – сделали с Израилем? Посмотрите, во что вы превратили землю обетованную? Вы так боролись с Римом, что резали друг друга даже тогда, когда враг уже строил осадные башни у ваших стен! Так за что, скажи мне, вы боролись? За Израиль без римлян? Или за то, кто из вас больше его любит?
Он вскинул подбородок, и его борода, еще темная, но уже полная серебряных нитей, приоткрыла неожиданно тонкую, мальчишескую шею, на которой нервно ходил вверх-вниз кадык.
– Тебя… Лично тебя, Иегуда, устраивает результат? Тебе нравится чувствовать свою долю вины за то, что Храм, простоявший пять сотен лет, теперь лежит в развалинах? Тебе нравится, что страна обезлюдела, что из ненависти к вам, канаим – непримиримым, евреев режут и в Израиле и за его пределами? Ты рад тому, что вы сотворили? Вы убивали римлян не потому, что они угнетали евреев, а потому, что они римляне! Вы убивали тех, кто старался найти общий язык с Римом! Вы убивали тех, кто был не согласен с вами! Порою я думаю, что вы убивали просто потому, что вам нравилось убивать!
Иегуда стоял, прикрыв глаза старческими коричневыми веками, и слушал. Лицо его оставалось спокойным, кисти рук, усыпанные темными веснушками, он сложил на навершии посоха. Иногда казалось, что он прячет улыбку в бороде, иногда бровь его подергивалась, словно старик приподнимал ее в изумлении.
– Позволь тебе напомнить, Иосиф, – сказал он сдержано и ровно, не обращая внимания на то, что собеседник почти прокричал ему в лицо конец фразы, – что ты много лет был рядом с нами. Не противореча, не борясь с канаим – ты поддерживал нас. Ты, начиная со своей первой миссии в Риме, вольно или невольно делал так, чтобы мы победили…
– Но вы не победили!
– Что ж, и так бывает, – согласился Иегуда все так же спокойно. – Но если бы мы победили, неужели ты не разделил бы с нами нашу победу, Бен Маттиаху? Неужели бы ты и тогда осуждал нас? Или главное для тебя – оказаться на стороне победителя?
Сказать, что Флавий стал бледен лицом – это ничего не сказать. Со стороны могло показаться, что даже вечный иудейский загар потерял свой цвет, и даже природная смуглость, свойственная уроженцам этих мест, выцвела до серого оттенка. Он попытался было что-то сказать, но только лишь несколько раз открыл и закрыл рот, как оставшаяся без воды рыба.
– Я слышал о твоем соперничестве с Иохананом Гискальским – вы старались оспорить первенство друг друга и готовы были совершить любой поступок – геройский или подлый – чтобы стать единоличным лидером движения. Ведь тогда ты не боролся с канаим?
И продолжил, не дожидаясь ответа и не обращая внимания на то, что Флавий, потерявший дар речи, из бледного становится красным.
– Мне рассказывали о тебе, как об одном из вождей восстания. Как о достойнейшем из достойнейших. Как о человеке, речи которого подвигают других на подвиги. Так было до Иотапаты, так было в Иотапате. Я знаю, что ты сражался до тех пор, пока мог. Я знаю, какой выбор ты сделал в минах под крепостью. И я понимаю твой выбор….
Иегуда поднял глаза на Бен Маттиаху, и посмотрел на того с неожиданным сожалением во взгляде – так глядят на неразумного ребенка.
– Я даже одобряю его – нет особого геройства в том, чтобы между жизнью и смертью выбрать смерть – ведь со смертью заканчивается любая борьба. Человек, ближе которого у меня не было и нет – я рассказывал тебе о нем – когда-то решил, что, отдав себя в руки палачей, он поднимет народ на борьбу с захватчиками. Но никто не поднялся, а его не стало. Он был против того, чтобы убивать из-за угла, он считал, что сам Бог поможет ему стать освободителем и вождем Израиля. Но этого не случилось, а он умер, вися на столбе. И смерть его была страшна и бессмысленна, а жертва оказалась бесполезна. И о нем бы забыли, если бы не те, кто остался в живых. С тех пор я точно знаю, что можно умереть за идею, но смерть никогда не должна быть самой идеей. Иначе любое действие становится бессмысленным, любое намерение – пустым. Никакие обычаи, никакие жаркие речи, никакие уговоры, никакие высокие цели не должны заставить человека отнять у самого себя то, что подарил ему Бог. Умереть за родину всегда легче, чем жить для нее. Что толку производить впечатление на врага, дав перерезать себе горло? Ведь мертвый – ты безопаснее для римлян, чем живой! Я не осуждаю тебя за то, что произошло под Иотапатой. Только то, что ты спас из стен Ершалаима сто восемьдесят девять праведников и одного грешника, оправдывает любой твой поступок. Потому, что если бы ты умер тогда, в подземелье, эти сто девяносто были бы распяты на стенах города, и никто не поделил бы их на праведников и грешников. Но когда ты, один из тех, кто поднимал людей на борьбу, говоришь, что уничтожил бы безумцев, которые шли за тобой – это за пределами добра и зла, Иосиф. Все мы совершаем ошибки, все мы имеем право на покаяние, но ненавидеть тех, кого ты повел за собой, поступок, недостойный человека. Сегодня ты другой, сегодня ты думаешь иначе, но вспомни, каким ты был вчера. И не забывай об этом. Это говорю тебе я, Иегуда, человек, которого ты не должен был спасать.
Иосиф перевел дыхание, сдерживая гнев, готовый прорваться наружу, и ответил сдавленным голосом, подрагивающим от переполняющих его эмоций.
– Да, я просил Тита Веспасиана выполнить обещание. Да, я просил и за тебя, сикарий, хотя поначалу хотел выдать тебя римской страже. Жизнью своей ты обязан мне и еврейской принцессе – Беренике, которую вы, канаим, ненавидите всем сердцем. Так уж случается, что мы часто обязаны тем, кого ненавидим…
– Да? – переспросил Иегуда и снова двинул вверх-вниз белой мохнатой бровью. – Ты понимаешь это, Флавий? Тогда у тебя есть шанс стать действительно великим писателем. Никто не напишет историю народа лучше, чем изгой. Ничто не делает нас более точными в деталях, чем ненависть тех, о ком мы пишем. При жизни тебе никогда не вернуться к своему народу. Но у тебя есть шанс оказаться для него полезным после смерти. Спасибо тебе, Иосиф! Пусть Бог хранит тебя на твоем пути! Спасибо тебе за подарок, что висит на моем поясе – я использую его по назначению. Спасибо тебе за моё спасение – пусть ты и выручил меня сгоряча. Нехотя, но ты продлил мою жизнь…
– Прощай, – процедил Флавий, отворачиваясь. – Это Яхве продлил твои дни, Иегуда.
– Это сделал ты, – сказал Иегуда. – У Бога нет рук, Иосиф, но у него есть люди. А у людей есть воля. В том, что мы делаем или не делаем – виноваты мы, и Бог здесь ни при чем. Ты продлил мне жизнь, Бен Маттиаху, я говорю тебе спасибо и за себя, грешника, и за остальных, которых ты считаешь праведниками. Тебе зачтется всё, уж поверь, я знаю… Прощай.
