щелях сверкали молнии, лился нескончаемый дождь. Теперь можно было расслышать рев бури снаружи. Вниз Валентин не смотрел, хотя там бродили неясные тени отражений — это серый свет ненастного дня сочился со свода и падал вниз, в невидимый теперь водоворот.
Левая рука Шагровского постоянно касалась стены, он был готов в любой момент прильнуть всем телом к мокрому камню — единственный способ удержать равновесие. Он старался не думать о том, что будет, если карниз кончится тупиком. На возвращение сил не было, прыжок вниз с такой высоты был все равно, что прыжок на асфальт…
Молния ударила буквально в считанных метрах от него, в навершие скалы, ослепительный свет заполнил пространство, выжигая Валентину сетчатку, и пещера заходила ходуном. Грянул гром, посыпались камни, Шагровский едва не полетел в проем вслед за ними. Часть карниза за его спиной откололась и рухнула вниз вместе с кусками породы. Казалось, купол просел, но пещера устояла, как устояла во многих тысячах гроз, прогремевших над ней за несчетные тысячи лет ее существования. Нога Валентина соскочила с опоры, он судорожно замахал руками, стараясь не отступить от скалы, и ему это удалось. Он так и замер, распластавшись, прижавшись к камню и телом, и выступающей из него рукоятью ножа.
Правая его рука касалась пустоты. Кисть повисла в воздухе, ей было не на что опираться. Шагровский сдвинулся на полметра правее и увидел, что за скалой есть «карман». Вход в него был узок и расположен вдоль стены — этакая каменная ширма, за которую надо зайти — и снизу не просматривался.
Карниз продолжал осыпаться, и сверху все еще летела мелкая крошка. Валентину слышался треск, словно каменный массив над его головой начал покрываться трещинами, и отдельные глыбы стали двигаться, ворочаться, отыскивая новое удобное положение, чтобы простоять нерушимо еще тысячи лет. Или рухнуть через секунду.
Звук был очень неприятный — низкочастотное гудение и хруст, от которого начинало чесаться под кожей. Он проникал в голову, под кожу и скрипел на зубах песком. Хотелось исчезнуть, но для того, чтобы исчезнуть, нужен выход, которого не было. Шагровский по-прежнему висел над водой, прижавшись к скале, из-под ног летели камни, и с каждой каплей вытекающей из раны крови он терял способность двигаться и трезво рассуждать.
Молния и обвал добавили в кровь адреналина, и именно это позволило ему преодолеть следующие несколько шагов. Он спрыгнул с уступа и замер, обессиленный. Сердце билось в горле, стучало изнутри в ребра в ритме диско, и так же пульсировала кровь в висках. У Шагровского вдруг пересохли губы.
Карниз здесь был широким, больше метра, за каменной складкой просматривался еще один провал, узкая щель около полутора метров в высоту, до которой надо было добраться. Дорога к ней была зажата между двумя скалами, свободными для движения оставались сантиметров сорок, не более. Маловато для прохода достаточно рослого мужчины, да еще и с ножом, торчащим из живота.
Шагровский снял со спины рюкзак, который с каждой секундой становился все тяжелее и тяжелее, примерился и боком ввинтился в узкий ход. На втором шаге стенки сошлись, практически зажимая Валентина, но он протиснулся дальше, привстав на цыпочки и вытягиваясь в струнку. Брюшина отдалась пронзительной болью, и Шагровский, понимая, что другого выхода нет, выдрал из раны нож одним отчаянным и быстрым движением. Шаг — и он оказался в каменном проходе, куда более широком, покачнулся и упал на колени. Рана пульсировала в такт ударам сердца, продолжало барабанить в висках.
Здесь было сухо. Дождь остался сзади, но вместе с ним исчез и свет — впереди сгущалась чернильная тысячелетняя тьма. Дно пещеры было неровным: вода, способная отполировать скалу до блеска, здесь не текла никогда. Продвигаться вперед можно было только на ощупь. Шагровский отшвырнул от себя липкий нож и пополз вперед, раздирая колени. Рюкзак он из рук не выпустил, обмотал лямку вокруг кисти и волок за собой, не имея сил забросить за спину.
Вход в пещеру остался позади — серый разрез на фоне темного камня. Вспышки молний изредка заставляли его мерцать, и тогда пещера наполнялась неясным, блеклым и каким-то болезненным светом. Но даже в такие моменты Валентин не мог рассмотреть дорогу дальше, чем на метр-два. Он продвигался почти автоматически, изредка прощупывая пространство впереди себя, чтобы не врезаться головой в препятствие. Более того, он не понимал, зачем вообще куда-то ползти? Ведь нет разницы, где умереть — там, у карниза или в этой пещере. Но инстинкт гнал Шагровского вглубь горы — так забивается в нору раненый зверь, которому природой заказано умирать на виду.
Га-Ноцри закончил кидуш[22] и, омыв руки, окунул зелень в подсоленную воду. И преломил мацу, начав седер песах[23]. Но печален был этот седер. И стол был полон, и были на нем блюда, согласно Закону, но не было жертвы, которую мы должны были вкушать в пасхальную трапезу. Случилось так потому, что время жертвоприношения еще на наступило. Агнец, предназначенный нам, еще не пал под жертвенным ножом, кровь его не окропила алтарь в Храме и ощутить ласку остро заточенного лезвия ему надлежало лишь завтра после полудня.
День праздника в этом году совпадал с субботой и седер песах должен был состоятся на Песах, в вечер пятницы. Но для всех учеников и близких Иешуа ужин был назначен на четверг, и лишь нам, сопровождавшим равви на Масличную гору, было известно, почему.
Трапезная в доме Иова была просторна и легко вместила и стол, и всех нас, собравшихся на праздник. Даже в солнечный день в этой комнате старого дома царил полумрак и прохлада, теперь же, вечером, лишь горящие по углам лампадионы и факелы разгоняли сидящую в углах тьму.
Для Мириам полумрак был спасителен, он помогал скрыть от всех заплаканные глаза и вымученную улыбку. Она наливала вино в кубок Иешуа, она подавала ему блюда, стараясь не показать припухших покрасневших век ни ему, ни остальным. Но я несколько раз замечал, как она украдкой смахивала набежавшую слезу краем накидки.
И Кифа не мог скрыть свою печаль. Он казался растерянным, но, когда наши взгляды соприкасались, я чувствовал исходящую от него ненависть, и даже искренняя душевная боль, которую он испытывал, не могла заглушить этого чувства.
Чувствовал неладное Иоханнан, мрачен был лицом грозный Шимон Зелот, и Левий бар-Маттиаху смотрел на Иешуа, не скрывая тревоги. Дух скорой смерти витал над столом, вокруг которого мы возлежали, и те, кто долгое время ходил рядом с ней, ощущали ее присутствие. Возможно, это кажется мне спустя годы, ведь память умеет оставлять нам не все, что происходило, а лишь части событий. Но есть вещи, которые забыть нельзя. Я не помню деталей, но помню, как время истекало промеж моих пальцев, как мелкий барханный песок пустыни.
Я не мог его удержать.
Я не мог ничего изменить.
Равви же, напротив, казался беспечным — так бывает с теми, кто уже принял какое-то важное решение. Он прощался с нами с легким сердцем, словно впереди его ждала очередная дорога, а не плен и возможная смерть.
Понимаю, все понимаю…
Я много лет искал рациональную причину его беспечности, а потом вдруг осознал: у него не было других причин, кроме веры. Он просто верил! Он верил в то, что выйдет невредимым из всех испытаний, выйдет еще более сильным, чем был. Что Яхве спасет его! Он действительно полагал, что Невидимый протянет свою длань к Елеонской горе и поддержит своего слугу-машиаха в праведном стремлении спасти народ Израиля и изгнать захватчиков с обетованной земли.
Он не был наивен — всего лишь искренен, но если даже Всевышний не видит разницы между этими двумя понятиями, то куда уж это сделать людям?
Мы ели и пили, говорили между собой, слушали, когда говорил он, женщины подливали нам вино… И лишь Кифа, Мириам и я знали — он прощается с нами. Когда я слышал его негромкий смех, у меня сжимало сердце.
Он не думал о смерти. Он думал о победе и о том прекрасном будущем, что ждет впереди его
