держала путь в Эйлат. Разворачиваться было откровенным безумием, и водитель, втащив Валентина в кабину, погнал вперед со всей возможной в такую погоду проворностью. Врач в госпитале, увидев Шагровского, удивился, что тот в сознании, и Валентин, чтобы не разочаровывать эскулапа, тут же впал в беспамятство, уже не чувствуя, как в его вены вставляют катетеры и литры плазмы и физраствора начинают наполнять сосуды. Он не видел галогенных ламп, вспыхнувших под потолком операционной, не ощущал, как затянутые в кольчужные перчатки руки перебирают метры вынутых из него кишок и полощут их в стерильном растворе. Как проходят через его плоть кривые иглы, и хирург-олим с посконным именем Роман кладет аккуратные стежки на рану и вяжет узлы на брюшине, оставляя торчать наружу прозрачную трубку для оттока…
А потом, в ординаторской, по старой, еще советской привычке закуривает, стиснув сигаретный фильтр в железных лапках зажима Кохера.
— Ножевое проникающее, не понимаю, как он дополз. Два литра кровопотери, полный живот камней и песка, еще и посолил все… как твой холодец! — сказал хирург в трубку и затянулся так, что пропитанная селитрой сигарета едва слышно затрещала. — У меня бывшая теща такой варила!
Он с удовольствием выпустил дым ровной сизой струей.
— Ну, не скажу, что угрозы для жизни нет. Стабильно тяжелое. Я не осторожничаю. Он сейчас реально никакой, но, думаю, что если все пойдет как надо, то послезавтра сможете его допросить. Размечтался — с утра! Какое утро? К вечеру, в лучшем случае, и очень нежно! Знаю я вас, костоломов! Охрана? Охрана не нужна. Минимум пару дней он будет овощем, сурепкой с сердцебиением. Одежду смотрели, если это можно назвать одеждой. Никаких документов. Залитая водой и грязью флэшка! Сам будешь ее в комп вставлять, когда высохнет. И предположений нет. Я тебе что? Шерлок Холмс? Тридцать с небольшим, шатен, без особых примет. Ни шрамов, ни татуировок. Зубы, похоже, не у нас делали, но я не патологоанатом, точно не определю. Да, отпечатки сняли, приходил этот твой… Конечно. Послезавтра, Ави! Не завтра! Послезавтра! К вечеру! Иначе не пущу! О'кей? Конечно, в субботу выпьем пива! Вполне кошерно! Давай, жду…
Глава 16
Иегуда пришел в себя лишь у потока, текущего в долине Кедрона. Он стоял по колено в холодной воде, с лицом, мокрым от слез, и выл, как воет смертельно раненый пес — тихонько, хрипло, тоскливо. Вкус слез был давно забыт — за всю свою взрослую жизнь Иегуда не проронил ни слезинки, а сейчас жидкость, текущая из глаз, была солона и так горяча, что прожигала борозды на его лице.
Дорога, ведущая в Вифанию, была безлюдна. Шумела на камнях река, и ночные птицы вели перекличку в кронах деревьев. Над серебристой текучей водой, над соснами, над склонами поросших лесом гор, над громадой Храма и муравейником предпраздничного Ершалаима, расцвеченного сотнями костров, висела огромная равнодушная луна, и свет ее был так холоден, что от него замерзала душа.
Иегуда достал из кушака небольшой кожаный цилиндрик и сжал его в руке что было сил. Крышка отскочила, и небольшой кусочек пергамента, сплошь исписанный рукой га-Рамоти мелкими, похожими на паучат буквами, упал в поток. Чернила сразу же потекли и через несколько мгновений букв было уже не разобрать. Набухающий водой кусочек кожи закрутило в водяных струях и он исчез из виду. Иегуда с размаху швырнул чехол вслед.
Воздух был холодным, изо рта при дыхании вырывались струйки пара, ноги ниже колен начала сводить судорога. Спотыкаясь, Иегуда дошел до брода, оскальзываясь на мокрых голышах, выбрался из реки и пошел вверх по дороге.
Сгорбившись.
Навстречу ледяному лунному свету.
Небеса не разверзлись. Божье воинство не спустилось в долину Иосафата[29]. Яхве не протянул руки помощи, несмотря на горячую молитву га-Ноцри. Ночь оставалась безмятежно тихой и огромный белый шар луны висел над Масличной горой равнодушный и холодный.
Когда луну наконец-то начали затягивать легкие облака, Иегуда вдруг ощутил, что в его сердце шевельнулась надежда, а вдруг эти облака возвещают милость Неназываемого? Вдруг он проснулся в своем небесном пристанище и услышал голос Иешуа? И эти легкие белесые перья, перечеркнувшие изрытый оспинами лик луны, следы его дыхания?
Но не сбылось. Надежды вообще редко сбываются.
Облака унес ночной ветер. Он был не по времени холоден и пронизывал до костей. Горящие костры не спасали, языки пламени прибивало к земле, облака алых искр взлетали мушиным роем и рассыпались, превращаясь в легкий белый пепел. Иногда ветер стихал, и тогда ночь становилась легка и прозрачна, какой может быть только весенняя ночь в горах.
Далеко на юге, наверное, где-то рядом с Асфальтовым морем, бушевала гроза и горизонт озаряли зарницы. Небо рассекало всполохами и, когда свет на юге становился нестерпимо белым, можно было рассмотреть очертания гор Иудейской пустыни, рассыпанные, насколько хватало глаз.
Иегуда сидел на месте, которое обычно занимал Иешуа.
С этого вросшего в землю замшелого камня га-Ноцри любил смотреть на раскинувшийся напротив Ершалаим, на дома в долине, на чудесный Храм, сверкающий огнями, на висячие мосты. Отсюда, со склона Масличной горы, разбросанный по камням Мории город был особенно прекрасен и лежал перед ним, как на ладони. О чем он думал тогда? О том, как войдет в Ершалаим царем? Или о том, как как умрет на кресте под его стенами?
Сейчас он молился и ждал. Но Яхве безмолвствовал. Ему не было дела до того, кто присягнул ему на верность на Хермоне. Ему не было дела до жавшихся к огню учеников. Они были испуганы. Они не до конца понимали, зачем Иешуа привел их сюда. Чего он ждет? Почему молится именно здесь? О помощи в какой битве просит Бога? Он повелел взять с собою лишь два меча — одним был подпоясан Кифа, другим Шимон Зелот. Чем мы будем воевать за него? И с кем? Как часто они не понимали его слов! Как часто искажали их смысл! Но Иешуа никогда не гнал их прочь, никогда не злился на них и не уставал снова и снова беседовать с теми, кого избрал для служения. Чувствовал ли кто из них жар того огня, что горел в груди равви? Разделял ли кто его безграничную веру в чудо?
Нет, подумал Иегуда.
Если я сам не разделяю ее, как могу требовать понимания от других? Просить о чуде и полагаться на чудо — две разные вещи. Но как бы я хотел, чтобы Бог откликнулся на зов Иешуа, признал своим сыном и сделал Царем Израиля! Всевидящий! Я так этого хочу! Всемогущий! Я хочу, но больше не верю… Он не будет царем. Он не переживет завтрашнего дня! Я готов просить тебя о милосердии, но боюсь, что ты проявляешь его слишком редко, чтобы я был услышан. Я замолкаю. Моя молитва не звучит больше — она не нужна тебе. А, значит, не нужна и мне…
Он вздохнул и опустил голову.
Много лет он верил в то, что Яхве следит за каждым его шагом, что сильная заботливая длань Неназываемого простерта над Землей Обетованной, но сейчас, именно в этот момент, кожей ощущая отчаяние га-Ноцри, безуспешность его молитвы, Иегуда понял, что перестал верить.
Если Яхве не слышал мольбу этого человека, то Он не слышал ничего. Если любовь этого человека к родине ничего не значила для Бога, значит, Он отвернулся от Израиля.
Он заметил отблески горящих факелов внизу. Огни, огни, огни… Через Кедронский поток
