обеда должен был состояться очередной урок живописи, и она радовалась, что не надо будет вникать в мудрые слова учителя. Мысли в ее голове порхали, как птички с ветки на ветку. На рисовании ей волей- неволей придется сосредоточиться, потому что учителем у нее была женщина-китаянка, очень требовательная. Она звалась дама Миао. Овдовела она еще молодой. Китайские женщины довольно редко появлялись при маньчжурском дворе, но даме Миао разрешалось не бинтовать ноги, делать высокую маньчжурскую прическу и носить маньчжурские платья. Происходила она из семьи китайских живописцев: ее отец и братья также занимались рисованием, но она превзошла всех, особенно в изображении петухов и хризантем. При дворе она обучала наложниц искусству рисования. Талант художницы очень высоко ценился, настолько высоко, что ей прощали даже дурной характер. Она часто отказывалась давать уроки тем девушкам, которые не желали учиться или не имели способностей. У Ехоналы были и желание, и талант. Дама Миао не жалела ни времени, ни сил для гордой девушки, хотя, как учительница, оставалась требовательной и строгой. Она пока не разрешала своей подопечной рисовать с натуры. Сначала художница заставила Ехоналу изучать гравюры и эстампы старых мастеров, чтобы осмыслить их мазки, линии, оттенки цвета. Лишь после этого она допустила ее к копированию, но все еще не позволяла рисовать самой.
В тот день, как обычно, дама Миао пришла ровно в четыре. В императорской библиотеке было много часов, подаренных иноземными посланниками в прошлые века, а во всем дворце их насчитывался не один десяток. Три евнуха занимались тем, что заводили все дворцовые часы. Однако дама Миао жила не по иностранным часам: время суток она определяла по водяным часам, стоявшим в конце зала. Она не признавала ничего иностранного, считая, что нарушается привычный уклад жизни, необходимый для занятий живописью.
Дама Миао была хрупкой и довольно красивой женщиной. Немного ее портили слишком маленькие глаза. Сегодня она надела халат сливового цвета, а ее высокую прическу венчал маньчжурский бисерный головной убор. Вслед за ней в комнату вошел евнух, который открыл высокий сундук и вынул кисти, краски и чашки для воды. Ехонала поднялась и продолжала стоять в присутствии учительницы.
— Садитесь, садитесь, — приказала дама Миао.
Она начала рассказ, — и новые картины мира открылись перед девушкой. Ехонала видела огромную страну, в центре которой жила, видела свой народ, постигала искусство столетий, берущее корни от самого известного из китайских живописцев — Ку Кайчи, который жил пятнадцать столетий назад. Ехонала особенно любила картины этого художника. Он рисовал богинь, летящих над облаками на колесницах, запряженных драконами; императорские дворцы в окружении парков. На одном из длинных шелковых свитков сто лет назад император Цяньлун поставил свою личную печать и начертал такие слова: «Эта картина не потеряла своей свежести».
Коричневатый свиток имел в длину одиннадцать футов, а в ширину девять дюймов. На нем были изображены сцены из жизни императора. Ехонале нравилась та, где медведь, приведенный на забаву двору, вырвался из рук егерей и устремился на императора, а одна из фрейлин бросилась наперерез и закрыла собой Сына неба. Ехонале казалось, что эта дама чем-то похожа на нее. Высокая, красивая и отважная, она стояла перед зверем со сложенными руками и бесстрашным видом, а стражники еще только бежали, выставив вперед копья. И была еще одна сцена, над которой она размышляла: император и императрица со своими двумя сыновьями. Возле мальчиков стояли кормилицы и учителя, все было согрето семейным теплом и дышало жизнью. Младший сын был шаловливый и непослушный. Парикмахер брил ему макушку, а он корчил рожицы, и, глядя на него, Ехонала смеялась. И у нее будет такой сын, если Небо пожелает.
Но сегодня они говорили о враче Ван Вэе, который жил тринадцать веков назад. Он оставил занятия своих предков, став поэтом и художником.
— Сегодня, — проговорила дама Миао своим звонким серебряным голосом, — вы будете изучать эскизы Ван Вэя. Посмотрите на бамбуковые листья, так изящно нарисованные на фоне темных скал. Посмотрите на цветы сливы, переплетенные с хризантемами.
Она не позволяла на занятиях говорить ни о чем, кроме живописи, и Ехонала, всегда послушная с учителями, лишь слушала и смотрела. Однако сегодня она заговорила.
— Странно, что сливы и хризантемы нарисованы вместе. Разве здесь не смешаны времена года?
Дама Миао была недовольна.
— Когда речь идет о Ван Вэе, мудрее будет не говорить о смешении, — сказала она. — Если мастер желает поместить цветы сливы среди хризантем, значит, это имеет некий смысл. Нельзя видеть здесь ошибку. Посмотрите: на одной из самых знаменитых его картин мы видим банановые листья под снегом. Разве может лежать снег на листьях банана? Но раз Ван Вэй так рисует, значит — может. Пожалуйста, поразмышляйте, какая в этом поэзия. Некоторые считают, что Ван Вэй — больше поэт, чем художник. Но я думаю, что его поэзия — это живопись, а его живопись — поэзия. Вместе это и есть искусство.
Ведь идеал искусства — показать настроение, а не факт.
Рассуждая, Миао смешивала краски и выбирала кисти.
— Вы спросите, почему я прошу вас скбпировать эту работу Ван Вэя, — продолжала она. — Я хочу, чтобы вы освоили точность и изящество. У вас есть сила. Но силу нужно укрощать, нужно овладеть ею изнутри. Только тогда можно стать гением.
— Я бы хотела задать учительнице вопрос, — промолвила Ехонала.
— Спрашивайте, — разрешила дама Миао. На квадратном столе, принесенном евнухом, перед ней лежал большой лист бумаги, и художница рисовала изящными и быстрыми мазками.
— Когда я смогу написать свою собственную картину? Рука учительницы на мгновение задержалась в воздухе. Прищурив глаза, она искоса взглянула на девушку.
— Когда я больше не смогу вам приказывать.
Ехонала промолчала. Смысл был очевиден. Когда ее выберет император, дама Миао больше не сможет ей приказывать, потому что приказывать ей не сможет никто, кроме самого императора. Она вознесется слишком высоко, никого не будет над нею. Взяв кисть, девушка начала тщательно срисовывать цветы сливы, распустившиеся среди хризантем.
Ночью, непонятно в котором часу, Ехонала проснулась от того, что чьи-то руки трясли ее за плечи. Вечером она долго ворочалась в постели, а когда наконец ее глаза закрылись, сразу погрузилась в глубокий сон. Теперь ее как будто вытаскивали из колодца; пытаясь открыть глаза, она услышала голос служанки:
— Проснитесь, проснитесь, Ехонала. Вас призывают! Сын неба зовет…
Сон как рукой сняло. Мгновенно проснувшись, Ехонала откинула шелковые одеяла и соскочила с высокой кровати.
— Я приготовила ванну, — прошептала служанка. — Быстро в воду! Благовония я добавила. И платье уже достала, ваше лучшее — сиреневое.
— Нет, не сиреневое, — возразила Ехонала, — я надену розово-персиковое.
В комнату, позевывая, входили другие служанки: обряжающая, парикмахер и хранительница драгоценностей. Наложнице не выдавали императорских драгоценностей, пока ее не призывал Сын неба.
В ванне Ехонала встала на колени, служанка тщательно намылила ее, потом смыла пену.
— Теперь выходите и вставайте на полотенце, — сказала женщина. — Я вытру вас насухо. Надо надушить все семь отверстий, особенно уши. Император любит женские уши. А ваши такие маленькие и красивые. Но не забывайте и про ноздри. А об укромных местах я позабочусь сама.*
Все эти процедуры Ехонала приняла молча. Быстрее, только быстрее — вот что было главным. Император уже проснулся, он пил вино и ел горячие пирожки, начиненные мясом и приправами… Это Ли Ляньинь приносил к их дверям все новые и новые известия об императоре.
— Не задерживайтесь, — грубым голосом шептал он сквозь занавески. — Если та, которую он хочет, не готова, он позовет другую. Его драконий нрав очень легко возбудить, могу вас уверить.
— Она готова! — закричала служанка.
Сунув два драгоценных цветка за уши Ехоналы, она вытолкнула девушку за дверь.
— Идите, моя дорогая, моя любимая, — прошептала женщина.
— О, моя собачка, — всполошилась Ехонала. Тщедушное животное следовало за ней по пятам.
— Нет, нет, — завопил Ли Ляньинь, — собаку брать нельзя! Но Ехонала, вдруг испугавшись, нагнулась и взяла свою любимицу на руки.
