табаком.
Нешуточное, между прочим, искусство, сворачивать сигареты, неторопливое, позволяющее не спеша наблюдать за улицей - привычные пальцы сами собой разминают табак, уплотняют его, выбрасывают случайную соринку.
Черные следы сутулых прохожих в считанные минуты заносит снегом. Автомобили катят нерешительнее обычного, из одних доносится элегическая музыка, другие просто шелестят по влажной мостовой.
Житель Плато даже, признаться, рад случаю не то что расслабиться, но, преодолев понятное раздражение, вдруг ощутить щемящий укол беззащитности перед неожиданной темнотой.
Он сам усмехается своим мыслям.
Завтра рано вставать - начинается двадцатинедельный контракт с приютом для умственно отсталых. Должность называется: консультант по трудовым навыкам, читай, по склеиванию конвертов, — опыта не требуется. К осени можно снова подать на пособие. А будущей весной должно освободиться место старшего продавца в диетическом магазине.
Хватит и на пиво, и на табак в пластмассовой банке, даже на итальянский пирог из ближайшей забегаловки, даже, быть может, на ремонт совсем забарахлившего автомобиля.
Нет больше света, зато есть снег.
Молодость, допустим, кончилась, ну и что с того, думает житель Плато.
Студентки из соседней квартиры приветливы, корундовая игла на проигрывателе еще не ступилась, и подобранный третьего дня на помойке комод обнаружил под скучной масляной краской выдержанное кленовое дерево.
Плита - газовая, а не электрическая. Значит, можно при свечке сварить кофе.
И до одури глазеть на черную улицу, пытаться, как в детстве, проследить за полетом отдельной снежинки, а потом отгонять простодушное уподобление этого полета - собственной жизни.
Все-таки человек не снежинка, удовлетворенно щурится обитатель Плато, затягиваясь крепче обычного, разве нет у него поразительного дара - свободы?
Недаром и памятник ей, свободе, воздвигнут близ Нового Амстердама.
Высится на продутом островке гигантская, позеленевшая от времени медная женщина в шипастой короне, в правой руке у нее факел, а левой прижимает она к телу раскрытый фолиант. Внутри женщины оборудованы крутые железные ступени, и пыхтящие туристы, выстояв порядочную очередь, добросовестно забираются на высоту сначала фолианта, а затем - и факела.
А вот привечает ли она утомленных путешественников, машет ли им своим факелом под ветром с океана - не разобрать за расстоянием и снегопадом.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
С утра в городе белым-бело. Озабоченная дикторша голосом любящей сестры отсоветует вам ехать на службу через один мост, предостережет против другого, посокрушается о сорокаминутной пробке на Главном бульваре - экое огорчение! Но иную публику, путешествующую по большей части на своих двоих, выпавший снег только радует - это честные бродяги, которые с половины шестого утра топчутся в прокуренном бюро случайных работ недалеко от крытого рынка, под ревущей и дымящей транспортной развязкой. Летом кое-кому из них приходится скучать до полудня, а то и до вечера. В снежные же дни получить наряд много легче, так что часам к девяти все засаленные нейлоновые ватники и списанные армейские шинели, все разноцветные татуировки и неухоженные бороды уже получают в белы руки по двухдолларовой бумажке авансу и разбредаются кто куда - не уследишь, да и нужно ли.
Можно поехать на автобусе, а можно и пешком. Арифметика нехитрая - семьдесят пять центов или полчаса ходьбы согласно корявому адресу на клочке линованной желтоватой бумаги. Лопату и рукавицы выдадут на месте. Восемь часов работы - верных тридцать два доллара. Чтобы не опоздать, надо торопиться. Торопиться означает жить - вот почему он почти улыбался, почти радовался, когда спешил по молодому, но уже утоптанному снегу Ключевой улицы.
С похожей полу-улыбкой семенил он несколько дней назад по промерзшим, безнадежно прямым переулочкам Плато, в отчаянии держась за распухшую щеку. Взорвавшийся колючим пламенем зуб погнал его среди ночи в больницу имени королевы Виктории, тот самый каменный замок, что навис над северным склоном Королевской горы, где топорщатся настоящие башенки, и над игрушечными зубцами полощутся на ветру флаги с геральдическими львами и тельцами, пририсованные нетерпеливым воображением. Боль, - успевал он размышлять между приступами, - возвращает измученную гордыней душу к действительности. Ведь не из одной перепуганной души состоит человек, правда? Так приговоренный к смерти должен радоваться флюсу или аппендициту... о дьявол, опять зацарапало изнутри раскаленной иглою. Ожидающие в приемном покое ерзали на пластиковых стульях, против воли прислушиваясь к стонам из дальнего коридора, присматриваясь, как кого-то необратимо уже безмолвного проталкивают в дверь на никелированной каталке, милосердно укрыв белой простыней.
Он протомился часа полтора, не жалуясь, но подобие радости испарилось, хотелось только избавиться от боли, от запаха лизола, от хлопания стеклянных дверей. Наконец выкрикнули и его искаженную фамилию, повторили, впечатали в компьютер вместе с адресом. Упитанный практикант широко раскрыл зеленые, под цвет халата, заспанные глаза. Вывихи и ожоги, сломанные ноги, даже раскроенные черепа и огнестрельные раны - милости просим, но почему же зубы, тем более - на двадцатом часу дежурства? Или ночные дантисты перевелись в городе, или адреса их исчезли из миллионов телефонных книг?
'Удалить!, - вскричал юный Парацельс, едва заглянув в рот поверженному пациенту, - а впрочем, специалист, по итогам рентгена, может и вылечить.' За сколько? Тот мстительно назвал сумму. Гость едва растянул онемевшую щеку, за которой уже лежала ватка с едким, пахнущим гвоздикой обезболивающим. Я не ослышался? Что же, я удалю, завтра же, раз вы не можете, только будьте любезны дать мне еще аспирина с кодеином, ведь аптеки закрыты, а кодеин всегда помогал мне, - он замялся, - даже в Отечестве. Извините, извините, что зубы мои так запущены, можете представить себе уровень стоматологии в моей державе, где бормашины боятся не меньше, чем тайной полиции, и всё, решительно всё без наркоза.
— Берите весь пузырек, - практикант вдруг склонился ласковыми полными губами к самому уху лежащего, - только никому не говорите, хорошо?
В морозном дворе больницы он посторонился перед проезжающей 'Скорой помощью' и глубоко вдохнул через нос. Боль успокоилась. И тогда впервые за много лет, не припомнить даже за сколько, он вдруг поднял застывшее лицо, словно бездомный пес мохнатую морду - к небу.
Поднял - и не узнал его недостижимых, бесконечно чужих огней.
Далеко-далеко, в самом центре брошенной Столицы, до сих пор, вероятно, расхаживает по
