Петр Великий

Но есть и нечто другое в этой натуре, такой различной в своих проявлениях, подчас столь противоположных, что на их внешний вид нельзя полагаться для определения характера: надо стать выше этого; надо исследовать душу и плоть, рассмотреть все их мельчайшие изгибы, и для этого, не останавливаясь более на слишком скабрезных подробностях, проследить за личностью даже и в этих непривлекательных любовных похождениях, хотя бы это омрачало иногда наше восхищение и вызывало подчас отвращение. Быть может, даже в этих самых неожиданных изгибах его грубого, животного донжуанизма Петру случится возбудить наше удивление.

II

Начало самое обыкновенное: ранний брак, несколько лет довольно счастливой супружеской жизни, потом постепенное охлаждение к брачному гнезду. Едва прошел медовый месяц, свидания стали все реже и реже, так как царь постоянно отлучался и проводил большую часть времени в путешествиях, но переписка продолжалась довольно нежная, пересыпанная ласкательными прозвищами, дорогими для влюбленных. Чаще всего жена называла Петра «Лапушка», но не к нему одному она обращалась так. Появилось двое детей: Александр, умерший младенцем, и Алексей, рожденный под несчастной звездою. После смерти Натальи Кирилловны отношения ухудшились. Это было в 1694 году. За эти пять лет супружеской жизни нельзя сказать, чтобы у Петра не было кое-каких любовных похождений в Слободе, или еще где-нибудь, но за ним зорко следила мать, и, как почтительный сын, он несколько сдерживался. Это влияние заменил после нее Лефорт, и в то же время из группы не слишком строгих красавиц, которыми молодой монарх окружил себя в Слободе, выделились две восходящие звезды на горизонте нового царствования, – две простолюдинки: дочь сребреника Беттихера и дочь винного торговца Монс. Разногласие в политических взглядах супругов также способствовало разрыву: Евдокия была взята из семьи ярых консерваторов; она была против всех нововведений, которые уже начали появляться, и родные ее, Лопухины, впали в немилость, теряли должности и подвергались различным неприятностям. Один из них, родной брат царицы, осмелился оскорбить царского любимца и был публично избит палкою самим царем; другой был подвергнут пытке, о которой рассказывают ужасные подробности: будто бы Петр облил его винным спиртом и потом при себе велел поджечь. Достоверно только то, что он умер в тюрьме.

Когда царь впервые отправился путешествовать по Европе, отец Евдокии и два ее брата были посланы в отдаленные губернии с назначением губернаторами, но в сущности в ссылку. Во время путешествия Петр перестал писать жене; и вдруг из Лондона он прислал двум своим наперсникам, Л. К. Нарышкину и Т. Н. Стрешневу, приказ, объяснивший его молчание: он велел им предложить Евдокии постричься в монахини. Это был обычный прием того времени для разрыва неудачных браков, и Петр, по-видимому, окончательно решил остановиться на нем. Союз, который он заключил с Западом, решил участь несчастной покинутой царицы. Она принадлежала к иному миру, осужденному на исчезновение. Между тем она не была лишена приятности, хотя, по-видимому, не была красива. Теперь трудно судить об этом. По тогдашним портретам, например, можно было счесть даже ее будущую соперницу, Екатерину, за урода, хотя известно, что художники всегда стараются прикрасить оригинал, и она, очевидно, производила на Петра совсем иное впечатление. Евдокия была не глупа. Когда, после смерти мужа, она вновь появляется при дворе, то кажется милой старушкой, умеющей разобраться в том, что могло ее интересовать и не совсем чуждой даже делам правления. Из писем ее к Глебову, которые будут приведены ниже, можно угадать нежную, страстную душу, способную отдаться любви. Воспитанная в тереме, Евдокия по развитию походила на всех московских женщин того времени: была мало сведуща, проста и суеверна. В этом также был камень преткновения, о который должна была разбиться ее жизнь. Очевидно, она не могла разделять с Петром всех его интересов, не могла быть настоящим его другом.

Вернувшись после долгого путешествия в Москву 26 августа 1698 года вечером, Петр спешил навестить некоторых друзей, между прочими Гордона, а потом посетил и семейство Монс. С женою он не виделся, и только несколько дней спустя согласился встретиться с нею на нейтральной почве у третьих лиц, в доме почтового смотрителя Виниуса, и то только для того, чтобы подтвердить свое решение, переданное Нарышкину и Стрешневу. Ответ Евдокии можно было предвидеть: решительный отказ. Чем заслужила она заточение? В чем провинилась? Никто не мог даже подозревать, чтобы она могла участвовать в политических интригах, в которых были замешаны одно время царевна Софья и ее сестры. К восстанию стрельцов, которое Петр намеревался потопить в море крови, она была непричастна. Но Петр был непоколебим в своем решении. Правда, у него не хватало улик для обвинения Евдокии в чем бы то ни было, но он обошелся и без них. С гневом отталкивает он вмешательство патриарха в пользу законного брака, и после трехнедельных переговоров разрубает узел: к крыльцу подают крытую повозку, запряженную парою лошадей (хроника особенно настаивает на этой подробности, так оскорбительно усугубившей всю жестокость и несправедливость поступка в стране, где всякий мало-мальски зажиточный барин выезжал не иначе, как шестеркой), и «ямщик», как сказали бы мы теперь, увозит бедную Евдокию в Суздаль, за крепкие ворота Покровского девичьего монастыря. С невинной обошлись строже, чем с провинившимися.

Сестрам царя, участие в бунте которых было почти вполне доказано и которые также были заточены, было по крайней мере предоставлено приличное содержание и привычная обстановка. Но жена царя была забыта. Она уже не жена его, не царица; она теряет все, даже свое светское имя. Она монахиня Елена; ей оставлена только одна служанка, и, чтобы не умереть с голоду, она принуждена обращаться за помощью к родным. Она пишет брату Аврааму: «Хоть сама не пью, так было бы, чем людей жаловать: ведь мне нечем больше. Рыбы с духами пришли и всячины присылай, здесь ведь ничего нет: все гнилое. Хоть я вам и прескушна, да что же делать? Покаместь жива, пожалуйте поите да кормите, да одевайте нищую». Любопытна поразительная черта древнерусской патриархальной жизни. Лишения во всем еще только полгоря, но невозможность подавать милостыню – тяжелее всего.

Евдокии было всего двадцать шесть лет, и долго еще мрачные стены уединенной кельи служили склепом для молодой жизни, полной страстных желаний; а когда она, наконец, спустя двадцать лет, покинула их, утратив молодость, с разбитым сердцем, то не на радость растворился для нее этот склеп, а только на еще более тяжкое горе.

Двадцать лет спустя, в 1718 году, дело царевича Алексее вдохновило инквизиторский гений Петра. В числе влияний, которые могли наталкивать непокорного сына на путь бунтовщика, ему казалось несомненным влияние изгнанной матери. Начались следствия и обыски в монастыре. Все розыски высшей полиции оказались тщетными, но вознаградились иным открытием: по-прежнему не причастная ни к какому политическому движению, Евдокия уличена была в преступной связи. Она не вынесла своего одиночества: в опале, в нищете, она невольно искала утешения и беззаветно отдалась первому пожалевшему ее человеку. Это был майор Глебов. Он был прислан в Суздаль для производства рекрутского набора. Узнав, что царица мерзнет и голодает в келье, он принял участие в ее горькой участи и послал ей меховую одежду; это вызвало с ее стороны горячую благодарность, выраженную сначала письменно, а потом и устно. Свидания повторялись и мало-помалу привели к опасной близости, охватившей все существо Евдокии горячею любовью и, вызвав в Глебове более сдержанное чувство, быть может, не лишенное и задней мысли с честолюбивыми надеждами в могущем измениться будущем. Пока Глебову также приходилось бороться с безденежьем; и кроме того он был связан женою. Евдокии хотелось помочь ему; она отдала бы все, чтобы он ни в чем не нуждался и принадлежал всецело ей одной. У нее у самой ничего не было, но она делилась с ним последним, отказывая себе во всем. Как же можно отказать ему? Ему нужны деньги? Она добудет их во что бы то ни стало. «Где твои мысли, батько мой, там и мои, где твои желания, там и мои; я вся в твоей воле».

Но посещения батьки становились реже: его задерживали служебные дела, а может быть и жена; может быть прискучила ему уже новая любовь. Он глух к страстным призывам Евдокии: «Ужели она уже забыта? Как скоро! Значит, не сумела она привязать его к себе? Мало забивала себя для него, мало орошала слезами лицо его, и руки, и все суставы его пальцев». С горьким лиризмом оплакивает она свою утрату, и в этом плаче так надрывается душа в несвязных причитаниях, в бесконечно повторяющихся ласках слышится такая безысходная тоска, сказывается чисто восточная страсть, и такая беззаветная любовь, на которую способны только русские женщины.

«Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж зло проклятый час приходит, что мне с тобой расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом рассталась. Как, ох, свет мой! мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце, за много послышало нечто тошное, давно мне все плакало. Аж