онемевшей рукой. Женщина была бледнее, чем казалась накануне вечером. Тушь на веках размазалась. Во сне Шон пытался отползти от нее, и только рука застряла у нее под головой. Он осторожно потянул к себе руку и, перекатившись на другой бок, вылез из постели. Который же это час? Он не имел ни малейшего представления. Шторы были задернуты. Под дверью лежала кучка газет: «Ивнинг Геральд» и «Бай-энд- селл». В глаза бросилась составленная в ряд обувь. Он оделся и ненадолго остановился перед зеркалом. Тяжелый взгляд. Вытянутое лицо. В двадцать девять лет он уже выглядел собственным старшим братом.
Когда он вышел на улицу, было уже светло. Он взглянул на кнопки звонков у двери, но не мог разобраться, в какой квартире осталась спящая женщина. Может, он ее плохо слушал. Шон смачно сплюнул на асфальт и засунул зонт под мышку. Он потрусил по Уэстленд-роу, остановился на Спаре, чтобы купить субботние газеты. Несколько часов ему удалось поспать, и он обнаружил, что ему лучше спится в чужой постели, чем в своей собственной. В квартире у этой женщины чувствовались уют и покой. Она производила гармоничное впечатление. Почти усыпляющее. Но потом он там занервничал. Шагая по улице, он услышал, как запищал телефон. Его пробрал холод. Неужели это она звонит? Разве он дал ей свой номер? Шон не мог вспомнить. Он засунул газеты под мышку и посмотрел сообщение.
Он так и замер, уставившись на дисплей. Юлианна из Парижа? Та большеротенькая девушка? Шесть лет молчания и вдруг ни с того ни с сего объявиться? Шону захотелось присесть. Он положил газеты на край тротуара, продолжая смотреть на дисплей. Шесть лет молчания были, но главным образом по его собственной вине. Она прислала ему три письма, на которые так и не дождалась ответа. «Письма! – подумал Шон. – Это же само по себе ненормально». С электронной почтой было бы проще, е-мейл и тогда уже существовал, можно было от случая к случаю обмениваться коротенькими сообщениями. Но она-то мечтала не о коротеньких сообщениях, верно? Юлианне требовались, как он понимал, многостраничные поэтические излияния, заверения в преданной любви. А это было не в его стиле. И зачем она хочет с ним встретиться? Почему вдруг именно сейчас? Увидела его, что ли, по телевизору? Вполне возможно. После своего дебюта на телевидении он стал получать самые странные обращения от людей, с которыми не виделся уже десятки лет. Но нет, Юлианна не тот человек, чтобы додуматься до таких вещей. Юлианна всегда была очень искренней. Душевная девушка, настолько душевная, что это даже действует на нервы. В конце концов Шон остановился на другом объяснении, а именно, что память о нем дремала в ее душе без малого шесть лет. «Очень странно! – подумал он. – Даже трогательно». Он еще раз перечитал сообщение, затем написал короткий ответ и отправился домой.
Утром по субботам Шон неизменно заходил в «Гроганс-Касл-Лаунж» на Уильям-стрит-Саут. Паб этот был отнюдь не шикарный, он не напоминал ни театральную ложу, ни эксклюзивный клуб для джентльменов и скорее походил на терминал паромной переправы, где обыкновенные мужики собираются у барной стойки в ожидании парома, который все никак не приходит. Обслуживала посетителей всегда одна и та же барменша с таким макияжем, что ее можно было принять за трансвестита. Шон заказал себе «гиннеса» и устроился в коричневой кабинке. Он развернул «Айриш таймс» и принялся изучать репортаж выходного дня. Каждый раз, как отворялась дверь, он невольно вскидывал голову. Она опаздывала. Стрелки уже подошли к четверти третьего, а она все еще не показывалась. Шон доел свой бутерброд и решил, что ничего страшного. Сегодня суббота, у него свободный день. И завтра тоже выходной. Тут он подумал, что, раз он все равно ничем особенным не занят, можно пойти навестить родителей, можно причалить в тихую заводь не отмеченного блистательной харизмой отчего дома в типовой высотной коробке. И в этот миг она появилась на пороге. Юлианна шесть лет спустя. Ему показалось, что она постройнела. И даже стала выше ростом. В руке у нее был мокрый зонтик; увидев Шона, она улыбнулась.
– Я опоздала, – сказала она. – Прошу прощения!
Юлианна прошла через зал к стойке и взяла себе пива. Ни рукопожатия. Ни объятий. Ничего. Шону показалось, что она изменилась. Волосы подстрижены и едва закрывают уши. По-летнему загорелая кожа. Она уселась перед ним без всякого стеснения, как будто прошел один день, всего несколько часов, с тех пор как они виделись.
– Ну и погодка! – сказала она, отхлебнув пива.
– Что, в Норвегии лучше?
– Не сравнить! У нас дикая жара, много лет такого не было.
Она обвела взглядом стены, на которых были развешаны произведения неизвестных самопровозглашенных талантов. Посмотрев на нее, он почувствовал себя вдруг неуверенно, лихорадочно стал придумывать, что бы сказать, но не находил слов. Когда они немного разговорились, он подумал, как странно разговаривать с ней по-английски. Французский давал ему раньше определенное преимущество. Оказалось, она пишет работу о Джойсе, о книгах, которые сам Шон так и не смог одолеть. Отчасти эту поездку в Дублин она предприняла ради поисков материала, отчасти для того, чтобы обновить путеводитель своего отца. Так сказать, подрядилась летом поработать. Дело довольно ответственное, сказала она, но, похоже, эта ответственность ее не смущала.
Она достала пачку «Кэмел» и вынула сигарету. Видеть это было неожиданно, и она показалась Шону еще более чужой и незнакомой. Она откинулась на спинку и выпустила в воздух серые колечки, продолжая говорить, в ней не чувствовалось никакого напряжения. От былой подавленности не осталось и следа. Она, можно сказать, стала другим человеком, хотя Шон не мог бы точно сказать, в чем заключается перемена. И только потом он понял. Все дело было в глазах. Они стали темными, непроницаемыми, словно два стиснутых кулачка. Это во-первых. А во-вторых, он стал ей совершенно не нужен. Если когда-то она и питала к нему какие-то чувства, то это давно прошло. Такая вот смешная история! Теперь, когда у него была работа его мечты, когда в его жизни появилось все, о чем он мечтал, – короче говоря, все, кроме ночного сна, – он стал ей неинтересен. Может быть, она уже пожалела о том, что затеяла эту встречу, может быть, заскучала. Он же, со своей стороны, как будто не мог к ней пробиться. Он с удовольствием перешел бы сейчас на французский, чтобы восстановить старые, отключенные линии связи. Но разговор продолжался на английском, на английском замирал, все чаще заходил в англоязычные тупики. «Может, она ждет извинений? – подумал он. – Может, она правда возненавидела меня за то, что я не отвечал на письма? Ладно, если она ждет, чтобы я поунижался перед ней, пожалуйста».
– Я так и не ответил на твои письма, – сказал он. – Я виноват и прошу прощения.
Она пожала плечами, затянулась сигаретой.
– Твое сообщение было для меня как гром с ясного неба, – продолжал он. – Я не ожидал, что ты меня еще вспоминаешь.
– Да, в общем-то, и не вспоминала, – сказала она. – Но вчера увидела тебя по телевизору. Репортаж о самоубийстве. Ты брал интервью у плачущей женщины. И я подумала, а почему бы не позвонить?
– Хорошо, что у меня оказался свободный день, – сказал он.
– Конечно. Но в любом случае это не имело бы особенного значения. После Парижа прошло уже шесть лет. Мы стали другими. Просто я хотела повидаться, вот и все. Узнать, как ты поживаешь.
Она улыбнулась ему. Равновесие было восстановлено. Они еще немножко посидели, затем она извинилась и сказала, что ей пора идти.
– Уже? – спросил он.
– Да. Мне надо работать.
– Ты будешь здесь до четверга?
– Да. Но у меня еще много дел.
Шон кивнул. Он ясно понял, что она не пойдет с ним к нему домой, поэтому даже не стал спрашивать. Он только отметил уравновешенный язык ее жестов, спокойствие лица, рассудительную речь. Она допила пиво и встала. Он проводил ее на улицу. Они попрощались, и она удалилась в направлении Темпл- Бара.
Шон двигался по Нассау-стрит вместе с субботней толпой, текшей от магазина к магазину. Проходя мимо, он взглянул в сторону Тринити-колледжа, перед которым выстроилась очередь туристов, желающих увидеть Келлскую книгу.[15] На лицо упала капля дождя.
