близок. И Юкунд тут совершенно ни при чем. Все равно быстрые ноги носили этого юношу по слишком уж опасным тропам. Поверь: лучше предстать перед богом хромым, чем с грязными помыслами и завистью в сердце. О Минуций, с тех самых пор, как умерла твоя мать, я превратился в духовного урода.
Отцу было далеко за шестьдесят, и он обожал вспоминать о прошлом. Я знал, что мысли о скорой кончине посещают его довольно часто, и потому не придал особого значения этим словам.
— О каких это пустынях Востока ты говоришь? — спросил я.
Отхлебнув вина из золотого кубка, отец повернулся ко мне.
— Среди школьных друзей Юкунда есть несколько сыновей восточных правителей, весьма хорошо относящихся к Риму и считающих возможное падение Парфянского царства гибелью для нас. Эти молодые люди больше римляне, чем мы с тобой, и Юкунд наверняка станет таким же. Сенаторы не раз обсуждали вопрос о Парфии в своем комитете по делам Востока. Как только в Армении воцарится мир, Рим сможет опереться на нее, и Парфия окажется меж двух огней.
— Да какая может быть война, когда Риму грозит такая опасность?! — воскликнул я. — Три городских квартала лежат в развалинах, а прочие шесть все еще горят. В огне погибли многие наши храмы — Весты, например. Нет больше подлинного римского свода законов!.. Восстановление столицы займет долгие годы и потребует огромных средств, а ты говоришь о дорогостоящей войне!
— К сожалению, — мрачно ответил отец, — я не обладаю даром прорицателя или ясновидящего, хотя в последнее время мне и стали сниться сны, о значении которых следовало бы задуматься. Впрочем, сны — это сны. Итак, позволь мне объяснить тебе ход своих мыслей. Чтобы возродить Рим, придется обложить провинции непомерными налогами, а это наверняка вызовет недовольство. Через какое-то — весьма недолгое — время оно достигнет своей вершины, и люди начнут обвинять власти предержащие. Так неужто тебе не знакомо следующее высказывание: война — лучший способ разрешения внутренних противоречий? Когда война начнется, деньги на ее ведение отыщутся непременно.
Отец умолк и посмотрел мне в глаза.
— Или ты не слыхал, — продолжил он после минутной паузы, — сетования многих наших сограждан на то, что Рим ослабел, сдает военные позиции, становится уязвимым для врагов. Молодежь высмеивает старинные традиции и обычаи предков и издевается над историческими пьесами Ливия[30]. И тем не менее в их юношеских жилах тоже течет кровь волчицы.
— Но Нерон вовсе не желает воевать, — возразил я. — Его даже убедили отказаться от Британии. Он хочет лишь одного — лавров певца и актера.
— При необходимости правитель всегда прислушивается к голосу народа — иначе он попросту потеряет трон, — ответил отец. — Народ, разумеется, тоже не стремится драться с иноземцами; ему нужны только хлеб и зрелища. И однако есть могущественные силы, которые надеются извлечь из будущей войны выгоды для себя. В Риме сейчас множество богачей — не граждан, нет, но вольноотпущенников, не связанных традиционной необходимостью думать в первую очередь о процветании государства. Ты, Минуций, наверное, плохо представляешь себе, какую силу имеют деньги, когда с их помощью люди надеются увеличить свое состояние.
В великом волнении он вдруг оборвал свою речь, задумался, а потом снова глянул мне в глаза.
— К счастью, — переменил он внезапно тему разговора, — деньги — это еще не все. Надеюсь, тебе удалось сохранить деревянную чашу твоей матери?
Я почувствовал, что краснею. Ссорясь с Клавдией, я совсем забыл о чаше, а ведь свой дом я уже потерял, значит, и этот кубок тоже. Я решительно поднялся, заявив:
— Дорогой отец, ты куда пьянее, чем тебе кажется. Лучше нам позабыть о твоих фантазиях. Ложись-ка спать, а мне пора возвращаться к своим обязанностям. Уверяю тебя: ты не единственный, кого сегодня терзают дурные предчувствия.
Отец прослезился (что нередко случается с пьяницами) и принялся умолять меня не сомневаться в правдивости его слов. Он, мол, вот-вот умрет, и я тогда вспомню этот наш разговор.
Покинув дом отца, я направился к Авентину, стараясь держаться подальше от пылающих зданий.
Жар, однако, оказался настолько силен, что я решил пройти по мосту в еврейский квартал, а затем меня на лодке отвезли в указанное мною место на другом берегу Тибра. Все владельцы лодок заработали кучу денег, этак вот обслуживая погорельцев.
Как ни странно, склон Авентина, обращенный к реке, почти не пострадал от пожара, хотя дыма было много, и я даже несколько раз сбивался с пути. К сожалению, храм Луны и соседние здания лежали в руинах, но вот мой дом уцелел. Он оказался на самой границе огня, но ему ничего не угрожало, ибо сильный ветер на давал пламени распространиться на вершину холма. Между прочим, там не было никаких заграждений от пожара — преторианцы всего лишь разобрали несколько небольших зданий.
Рассвело. Настал восьмой день великого бедствия. Повсюду на улицах вповалку лежали спящие люди — мужчины, женщины, дети. Даже пустые цистерны для воды были заняты ими под временные убежища. Перешагивая через неподвижные тела, я добрался наконец до своего дома и вошел внутрь.
Там было пусто; никто не осмелился воспользоваться отсутствием хозяев и занять просторные залы, хотя двери оказались не заперты.
Чуть ли не бегом направился я к себе и открыл ларь; деревянная чаша, по-прежнему завернутая в шелковый платок, была на месте.
Я взял ее в руки, и мною тотчас овладел неизъяснимый ужас. Неужели этот предмет действительно способен сотворить чудо? Вдруг именно материнская чаша уберегла наш дом от огня и грабителей? Ведь я давно подозревал, что мой антиохийский учитель Тимай был прав, называя этот кубок «чашей Фортуны». Так и не выпустив реликвию из рук, я без сил рухнул на ложе и тотчас заснул.
Я проспал до самого вечера — до появления звезд на небе. Разбудили меня песни христиан и их же радостные вопли. Спросонок я не понял, что происходит, и сердито прикрикнул на отсутствующую Клавдию, велев ей вести себя потише. Мне почудилось, будто сейчас обычное утро и меня ожидают вольноотпущенники и клиенты. Только выглянув во двор, я вспомнил о том, что случилось.
Отблески огня свидетельствовали о продолжающемся пожаре, и все-таки я чувствовал, что худшее уже позади.
Отыскав взглядом в толпе рабов своих людей, я похвалил их за мужество, проявленное при охране дома, — им, мол, наверняка приходилось рисковать жизнью.
Чужих же рабов я убедил поскорее вернуться к хозяевам, которые в этом случае, возможно, не накажут их за бегство.
Тем самым мне удалось несколько уменьшить толпу, заполонившую мой сад, однако с десяток мелких торговцев и ремесленников все же упросили меня разрешить им остаться в моих владениях, ибо они лишились своего имущества, и им некуда было идти.
Среди их близких я заметил стариков и грудных младенцев и не смог, разумеется, выгнать бедолаг на дымящиеся развалины.
Осмотревшись по сторонам, я различил в сумерках уцелевшую колоннаду Капитолийского храма, озаренную сполохами огня. На остывших руинах копошилось множество людей, надеявшихся найти золотые слитки.
Как я потом узнал, именно в тот день Тигеллин приказал солдатам охранять фундаменты и остовы уничтоженных пожаром домов, дабы обеспечить в городе надлежащий порядок. Даже хозяевам запрещалось бродить по родным руинам.
Служители нашего зверинца вынуждены были стрелять из луков, чтобы отгонять от запасов воды и пищи охотников поживиться ими.
Кто-то украл несколько антилоп и оленей, живших в открытых вольерах; зубра, к счастью, тронуть побоялись.
Все римские термы были разрушены, и потому Нерон решил завершить свое второе поэтическое выступление, купаясь в священном пруду. Он сильно рисковал, ибо вода там стала мутной и грязной, однако цезарь отличался физической выносливостью и прекрасно плавал. Впрочем, люди не одобрили этого, а многие даже уверяли, будто император виновен не только в поджоге Рима, но и в том, что вода Тибра теперь непригодна для питья.
Когда начался пожар, Нерон находился в Анции; те же, кто желал взбудоражить народ, разумеется, не упоминали об этом.
