усмотрела для себя возможность завоевать расположение благородных римских патрицианок, создав благотворительное общество, где римлянки всех сословий собирались и ткали теплую одежду для тех граждан, которые ради любви к родине соглашались этой осенней порой дрожать от холода на стенах города.
Вместе с почтенными патрицианками Арсиноя носила защитникам горячий суп и теплый хлеб из кухни Терция Валерия. Среди этих женщин-патриоток особо выделялись несгибаемая мать Кориолана по имени Ветурия и его жена этруска Волюмния, на которой он женился только ради приданого и о которой никогда не заботился, хотя она и родила ему двух сыновей. В Риме даже острили на сей счет, уверяя, что Кориолан убежал из города единственно для того, чтобы избавиться от жены.
Арсиною хорошо приняли в этом достойном обществе, но ее триумф был еще впереди. Римляне вынудили сенат отправить к Кориолану послов с предложением мира, но послы эти — а среди них были и жрецы — тщетно взывали к предводителю вольсков; он оставался непреклонен. И тогда Арсиноя решила уговорить патрицианок пойти во вражеский стан, чтобы попытаться заставить Кориолана заключить мир. Он наверняка не устоит перед страданиями матери, упреками жены и слезами своих малолетних сыновей, утверждала Арсиноя.
Женщины боялись, что дикие вольски ограбят и убьют их или сделают с ними что-нибудь еще более страшное. Но неустрашимость и целеустремленность Арсинои вдохновили их, и больше двадцати достойных римлянок пошли вместе с ней. Сенат намеревался запретить этот отчаянный поход, могущий дать Кориолану замечательных заложников, но солдаты на стенах Рима хорошо знали Арсиною и помнили ее горячую похлебку, а также то, как они учили ее латыни, когда она с милой улыбкой объясняла им, почему так плохо говорит на родном языке. И стража охотно открыла ворота перед ней и прочими женщинами, прежде чем сенат успел собраться, а консул послать конного гонца с запретом этой смелой вылазки.
Замерзшие и изголодавшиеся вольски, изумленные внезапным появлением патрицианок, встретили их криками радости, потому что матроны догадались захватить с собой в корзинах хлеб и мясо и сразу начали оделять этим своих врагов. Затем женщин проводили в лагерь к шатру Кориолана, причем обращались с ними весьма уважительно. Перед шатром горел огромный костер, и женщины столпились вокруг него, чтобы согреться, так как Кориолан согласился принять свою мать и сыновей только поздним вечером.
У костра Арсиноя доверительно поведала женщинам, что если не будет другого выхода и Кориолан не прислушается к слезным мольбам матери и супруги, то она сама попытается уговорить Кориолана — с помощью своей богини. Она собственноручно наложила румяна и подвела брови Волюмнии, чтобы сделать ее привлекательнее в глазах супруга, но я лично считаю, что она сделала это, только желая завоевать доверие Волюмнии, так как хорошо понимала, что никакие ухищрения не сделают сию женщину красивее.
В конце концов болтовня и смех у костра привлекли внимание Кориолана, и он впустил римлянок в свой шатер. Ветурия горько плакала, проклинала сына и говорила, что жалеет, что произвела на свет предателя родины. Если бы она, мол, могла предвидеть будущее, то сама задушила бы своего Гнея еще в колыбели. Она говорила, что ей противно видеть его, такого большого, красивого, такого сильного — одного из самых сильных мужчин Рима, увешанного военными значками вольсков.
Волюмния подвела к нему обоих сыновей и спросила, неужто он и впрямь так бессердечен, что хочет гибели родному городу своих детей? Она напомнила ему, что несколько лет назад, когда родились мальчики, их брак можно было даже назвать счастливым, а также о прекрасном доме, построенном Кориоланом за ее деньги. Теперь этот дом будет разрушен, супружеское ложе осквернено, а дети наверняка окажутся в рабстве, если вольски сумеют-таки победить.
Кориолан, высокий мужчина, на голову выше других римлян, терпеливо слушал, то и дело посматривая на Арсиною, которая смирно стояла в сторонке с опущенной головой. Но насколько я ее знаю, она, конечно же, позаботилась о том, чтобы Кориолан смог заметить ее искусно уложенные золотисто-рыжие волосы и белую шею. Я бы также не удивился, если бы она от волнения не заметила, что ее плащ соблазнительно распахнулся.
В конце концов Кориолан сказал, что мать его совершенно не изменилась и осталась такой же суровой и бессердечной, какой была тогда, когда он подрастал, и что она так и не постигла сути материнской любви. Волюмнию он утешил тем, что вольски, овладев городом, не тронут ее, так как и у них есть глаза. Сыновей же он обещал выкупить из рабства как можно скорее. Он сказал, что позволил женщинам договорить, но поскольку ничего более умного они ему явно не сообщат, то он вынужден отправить их обратно в город, ибо у него как у предводителя войск есть важные дела и он не может попусту тратить время, выслушивая рыдания и жалобы матрон.
Говоря это, Кориолан с любопытством присматривался к Арсиное, и другие женщины вытолкнули ее вперед, хотя она и упиралась. Они призывали ее обратиться к своей богине, чтобы та помогла ей найти соответствующие слова для убеждения Кориолана. Арсиноя ответила, что для этого она и Кориолан должны остаться в шатре наедине, если, конечно, Кориолан не боится ее, слабой женщины. Впрочем, она готова сбросить свой плащ и показать, что у нее нет при себе никакого кинжала. Кориолан добродушно сказал, что с этим можно подождать, пока они не останутся одни, и приказал римлянкам и охранникам выйти.
О чем беседовали эти двое, когда все их покинули, никто в Риме не знал, знали только, что Арсиноя пробыла в шатре военачальника до самого рассвета, и суеверные женщины утверждали, что видели внутри какое-то неземное сияние. Другие же настаивали, что это были попросту лунные блики. В конце концов появилась смертельно бледная от усталости Арсиноя, велела женщинам восхвалять богиню Венеру и ее силу и без сознания упала на руки окружающих. Кориолан больше не показывался, но прислал отряд вольсков, чтобы те проводили римлянок обратно в город. Для Арсинои были приготовлены носилки. В тот же день он приказал снять осаду с Рима. Вольски свернули свой лагерь и стремительно отошли, даже не пытаясь сжечь уже построенные ими осадные башни.
В течение многих месяцев я не видел Арсиною и даже не хотел ходить возле дома Терция Валерия. Из- за своего состояния она в основном сидела в своих покоях. В самые жаркие летние дни у нее начались роды. Подкупленный мною раб принес мне эту новость, и долгие часы ожидания были для меня совершенно непереносимы. Я шагал из угла в угол по своей убогой комнате и бессильно сжимал кулаки, сознавая, что не могу быть рядом с ней и облегчить ее страдания. Ведь я по-прежнему любил Арсиною, и ничто не могло погасить моего чувства к ней.
Роды были очень тяжелыми и продолжались целые сутки, так как мальчик оказался очень крупным. Когда наконец он появился на свет, то с раскаленного от жары неба внезапно посыпался град, а потом раздались удары грома и сверкнули молнии, причем одна из них подожгла старый храм римского бога границ, из которого тот никак не хотел уходить, чтобы освободить место Юпитеру. Однако гроза эта разразилась без моего участия, так как я в это время чувствовал себя слабым, опустошенным и измученным. Град побил поля и погубил множество овец, но на противоположной стороне Тибра все было спокойно, так что мои небольшие угодья на склонах Яникульского холма нимало не пострадали — напротив, дождь пошел им на пользу.
Когда Терций Валерий увидел своего крохотного сына и осторожно взял его на руки, то он почувствовал такую радость, что велел немедленно принести в жертву волов, овец и свиней в разных храмах, ибо посчитал рождение младенца великим событием.
Прошло немного времени, мальчику исполнился годик, и я вновь увидел Арсиною.
2
Лето подходило к концу, Рим был тих и спокоен, люди работали на полях, а те, кто оставался в городе, прятались в тень и выходили на улицу только в сумерках. Улочки Субуры, как всегда, пахли грязью, гнилыми фруктами и свежевыделанными воловьими шкурами. Фортуна вновь улыбнулась Риму, ибо вольски, которые вначале заключили союз с эквами [53], рассорились со своими союзниками и теперь вели с ними ожесточенную борьбу. В этих условиях Риму не надо было опасаться ни вольсков, ни эквов.
Я как раз обучал одну молодую знакомую плясунью премудростям священного этрусского танца, когда в мою комнату совершенно неожиданно вошла Арсиноя. В том, что девушка плясала обнаженной, не было ничего особенного — так танцовщице удобнее следить за движениями тела и запоминать последовательность танцевальных фигур. Я остолбенел от удивления и охотнее всего провалился бы сквозь землю, когда заметил тот взгляд, которым Арсиноя одарила вначале меня, а потом и бедную девушку;
