Старец сказал:
— Лукумон умеет ненадолго или даже на целый день возвращать к жизни умершего, но для этого ему нужно сосредоточиться и ни на мгновение не сомневаться в себе. Однако надо помнить, что такое напряжение сокращает жизнь самого лукумона, а умерший, ожив, страшится возвращения в небытие. Так что лучше не делай этого. Впрочем, ты можешь вызывать духов и даже придавать им человеческое или звериное обличье, чтобы было легче разговаривать с ними. Правда, для духов это весьма мучительно, и не стоит звать их без крайней нужды. Не надо мучить их — иначе потом придется страдать самому.
Лукумоны говорили со мной ласково и доверительно, а я слушал их, как во сне. Мне вспомнилось, как когда-то давным-давно я помогал Микону перевязывать раненых. От моего прикосновения раны быстро заживали, а из поврежденных артерий переставала толчками бить кровь. Но всех тех людей лечил Микон, и мне не приходило в голову, что я своим вмешательством тоже исцелял их.
Старый лукумон понял мои сомнения и сказал:
— Ты, наверное, не знаешь, что я имею в виду, говоря о «придании обличья»? — Он взял кусок дерева, поднес его к глазам и проговорил: — Посмотри на это. — Потом бросил деревяшку на пол. — Видишь, это лягушка.
На моих глазах деревяшка, ударившись о каменные плиты, мгновенно превратилась в лягушку, которая с испугу сделала несколько прыжков и уселась неподвижно, с интересом глядя на меня круглыми маленькими глазками.
— Возьми ее в руки, — сказал старый лукумон и весело рассмеялся — так недоверчиво смотрел я на живое существо, которое он только что создал. Мне было не по себе, однако я поднял лягушку и почувствовал, что она холодная и гладкая. Лягушка судорожно дергалась у меня в руке.
— Отпусти ее, — велел старец.
Я позволил лягушке выпрыгнуть из моей ладони. Коснувшись пола, она снова на моих глазах обернулась деревяшкой. Тогда лукумон из Вольтерры, в свою очередь, взял ее, показал мне и сказал:
— Вызываю не то, что подземное, а то, что земное. Посмотри, как теленок становится быком.
Он опять бросил деревяшку на пол. Она принялась расти и предстала перед нами только что родившимся теленком. Еще мокрый малыш с трудом стоял, покачиваясь на тонких ножках, но вскоре он начал стремительно меняться, увеличиваться в размерах, обзавелся прекрасными острыми рогами и, наконец, сделался таким большим, что заполнил все помещение и ни за что не сумел бы пройти через дверь. От него исходил острый запах быка, в глазах плясали злобные огоньки. Вид у него был угрожающий…
Лукумон щелкнул пальцами — как будто бы ему надоела игра. Бык пропал; на полу по-прежнему лежала серая невзрачная деревяшка.
— Ты можешь сделать то же самое, если захочешь, — улыбнулся старый лукумон. — Будь добр, подними деревяшку. Скажи, что ты хочешь создать, и у тебя все получится.
Я послушно наклонился, взял деревяшку, стал вертеть ее в пальцах. Обыкновенный отполированный до блеска кусочек дерева.
— Не вызываю ни подземные, ни земные существа, вызываю то, что над землей: голубя, свою птицу, — медленно произнес я, глядя на деревяшку.
И вдруг я почувствовал, что дотрагиваюсь до перышек, ощутил пушистую теплоту птицы и стук ее сердца. Белоснежный голубь выпорхнул из моей ладони, облетел комнату и, хлопая крыльями, вернулся обратно; к руке прикоснулись острые сухие коготки.
Лукумон из Вольтерры погладил голубя и сказал:
— Какую красивую птицу ты создал! Это птица богини. Она белоснежная.
Старец прошептал:
— Ты веришь теперь, Турмс?
Голубь пропал, в руке у меня осталась простая деревяшка.
На лице моем было, по-видимому, написано такое удивление, что оба мужчины рассмеялись:
— Теперь ты понимаешь, Турмс, почему так важен возраст лукумона? Лучше всего, если он отыщется и осознает себя лукумоном, когда ему около сорока. Если бы ты узнал о своем даре, будучи молодым, ты наверняка поддался бы искушению и стал бы забавляться, создавая бесчисленных зверюшек и пугая людей вокруг, а возможно, даже осмелился бы создавать то, чего никогда не существовало. Не стоит понапрасну волновать и раздражать богов, иначе они когда-нибудь обманут тебя. При встрече с врагом достаточно бросить ему под ноги прутик и превратить его в змею. Это разрешается. Если же тебе одиноко и грустно, ты можешь создать себе любимое животное, которое будет спать в изножье твоего ложа и согревать тебя своим теплом. Но никто и никогда не должен видеть его, так что гладить его и разговаривать с ним ты можешь только без свидетелей.
У меня закружилась голова, забилось сердце, и я ощутил необычайный прилив сил.
— А человек? — спросил я. — Могу ли я создать человека, друга?
Они обменялись взглядами, потом посмотрели на меня, отрицательно покачали головами и ответили:
— Нет, Турмс, нет, человека ты создать не вправе. Допустимо только вызвать дух и вселить его на время в образ, с которым ты можешь беседовать. Но духи бывают добрые и злые. Злой может оказаться проворнее и оставить тебя в дураках. Ты не всезнающий, Турмс, ты не в состоянии постичь всего. Не забывай о том, что ты рожден в человеческом обличье. Это связывает тебе руки и ставит предел твоим познаниям. Ты как заключенный в тюрьме, окруженный крепкими стенами. Только смерть разрушит их и освободит тебя, а потом ты непременно родишься заново. В иную эпоху, в ином месте. И до своего нового рождения ты будешь отдыхать.
— Турмс, ты лукумон, — говорили они. — Познай сам себя, поверь сам себе.
От их слов я задрожал всем телом, закрыл лицо руками и воскликнул:
— Нет, нет, разве возможно, что я, Турмс, бессмертен?!
В голосах их звучала уверенность, когда оба ответили мне:
— Да, Турмс, ты лукумон. Ты бессмертен, если осмелишься сам себе в этом признаться. Сорви наконец повязку с глаз и поверь очевидному и бесспорному.
И еще они говорили:
— В каждом человеке заложено зернышко бессмертия, но большинство людей удовлетворяется обыденным. Зернышко не всходит, не прорастает колосом. Жаль людей, но им придется смириться с той судьбой, которую они сами избрали. Зачем навязывать бессмертие тем, кто о нем не просит и не знает даже, что с ним делать? Ну, сам подумай, зачем человеку, который не находит для себя занятия и бесцельно слоняется целыми днями из угла в угол, бессмертие? Оно принесет ему одни мучения. Ах, уж эти люди!
Они говорили также:
— Нам не под силу познать все, ибо мы рождены в образе человека. Мы верим, что зернышко бессмертия, заложенное в любом из людей, отличает их от животных. Но мы не знаем этого наверняка. Да, все, что существует, имеет земное воплощение, но как отличить наделенное жизнью от неживого? Нам не всегда удается делать это безошибочно, ибо случается, что в миг твоего просветления и озарения безжизненный, казалось бы, камень вздрогнет у тебя в руке. Да, наши знания не безграничны, хотя мы и рождены лукумонами.
Потом они стали предостерегать меня:
— Даже когда ты познаешь сам себя, ты не сможешь жить только ради себя одного. Твоя жизнь будет принадлежать твоему народу, твоему городу. Ты — раздатчик даров, но не благодаря тебе и твоей силе поля заколосятся пшеницей, а ветви деревьев согнутся под тяжестью плодов. Не поддавайся искушению. Не стремись понравиться людям, но действуй для их блага. Не занимайся мелкими делами, не вникай во все подряд. Не забывай, что для этого существуют законы и обычаи, судьи, жрецы и правители. Веди жизнь затворника, но не отказывай себе без нужны ни в чем, что приносит удовольствие и радость. Достаточно с тебя и того, что твое тело — это твоя тюрьма. Не обижай богов, и они будут милостивы к тебе. Ты — верховный жрец своего народа, самый справедливый его судья, так как ты лукумон. Но чем меньше к тебе будут обращаться за помощью, тем лучше. Люди и города должны научиться жить без лукумонов, потому что грядут трудные и жестокие времена. Ты вернешься, когда снова наступит твой день, а твой народ уйдет навсегда вместе с отпущенными ему годами.
