чтобы наловить побольше рыбы. Все они крутили в руках свои драхмы, давая понять, что не прочь еще подзаработать. Поэтому стражники и не подумали их останавливать. Дионисий в гневе закричал, что такие глупцы не могут быть фокейцами — наверняка, мол, какие-то чужеземцы разделили ложе с их матерями и подарили своим сыновьям тупые башки.
Всех нас охватили плохие предчувствия, и Дионисий приказал немедленно спустить корабли на воду. Сарды, должно быть, уже успели поднять тревогу на берегу, и тот же восточный ветер, который помог нам благополучно добраться до Сардинии, наверняка гонит за нами этрусские военные корабли. Теперь только скорость могла спасти нас. Если понадобится, говорил Дионисий, мы с боем пройдем через пролив и возьмем курс на Массалию. Он просил нас опять поверить в его везение, его удачу, которая пока ни разу не оставляла его.
Но в это утро все было как будто заколдованным — и течение, и приливы, и отливы у чужой земли были так изменчивы и непонятны, что наши корабли никак не могли отойти от берега и стояли возле него как прикованные. Собрав все силы, надрываясь, мы с трудом стащили трирему в воду.
Солнце уже высоко стояло в небе, когда мы наконец двинулись в путь. Течение в проливе подхватило нас и быстро понесло к югу, а на востоке тем временем показались большие паруса, и вскоре мы увидели преследователей — красные и черные военные корабли. Моряки с пятидесятивесельного судна умоляли Дионисия не бросать их в беде, если дело дойдет до боя. Дионисий сердито прикрикнул на них:
— Это в вас говорит нечистая совесть! Вы отлично знаете, что сумеете оторваться от нас и скрыться, потому что вы куда легче триремы. Но поверьте, самим вам никогда не добраться до Массалии. Вместе мы сильны, а если разделимся, то тиррены легко перебьют нас поодиночке.
Небо было лучезарно-голубым, но в тот день мы и это посчитали плохой приметой; еще более зловещим выглядел берег, в тень которого увлекло нас течение. Ветер усилился и изменил направление; теперь он дул на север, подталкивая нас к суше, и мы с большим трудом сумели обогнуть мыс. Решив, что худшее позади, мы начали было поздравлять друг друга, но за мысом перед нами вдруг открылись порт с большими кораблями и холм рядом с портом, на котором раскинулся город, окруженный стеной с конусообразными сторожевыми башнями. [32] Нам навстречу плыла вереница судов, которые поджидали нас в засаде, и с севера тоже торопились корабли, гонимые ветром прямо на нас, хотя они и были еще очень далеко и походили пока на черные точки на фоне огромного моря. Казалось, надежды на спасение нет никакой…
Но перед лицом опасности Дионисий снова показал себя с наилучшей стороны. Он вскинул свою большую бычью голову, издал воинственный клич и, пытаясь поднять боевой дух людей, обратился к ним с такими словами:
— Здесь много лет правили этруски, и все это время острова, которые вы видите, жили в мире, а сторожевые корабли в проливе занимались лишь сбором податей и проверкой судоходных документов. Поэтому они не умеют воевать. Мы уничтожим их и отомстим за наших предков, кости которых лежат на этом побережье.
Желая приободрить себя, воины стали греметь щитами, а гребцы налегли на весла и, тяжело дыша, запели фокейские веселые песни. Мы смело направились прямо к сторожевым судам, которые наверняка полагали, что застали нас врасплох; на самом деле это мы напали на них: наша трирема сразу пошла на таран и потопила одно вражеское судно, а пятидесятивесельник ловко развернулся, принудил второй корабль этрусков отойти в сторону и пошел в атаку.
Капитан третьего судна растерялся, услышав предсмертные крики своих земляков и увидев, что трирема пытается окончательно потопить остов затонувшего корабля. Его неуверенность решила исход дела: пятидесятивесельник с ладскими ветеранами на нем легко сломал вражеские весла со стороны наветренного борта, и мы, не встречая сопротивления, напали на этот корабль и потопили его, после чего не раздумывая двинулись на четвертое судно. Его капитаном, судя по шлему и щиту, был этруск. Может, он и не сомневался в боевых качествах своих моряков, но вместе с тем отлично понимал, что продолжать бой, когда на тебя, оставляя пенистый след, несется мощная трирема с тремя рядами весел по обоим бортам, было бы безумием. Гребцы быстро заработали веслами, и корабль убрался от нас подальше.
В воде рядом с обломками кораблей плавали люди; среди них были и два гоплита, которые пытались разрезать ножами ремни своих панцирей. Несколько человек с нашей палубы стали бросать в них дротики, а гребцы перестали грести и пытались веслами утопить врагов. Дионисий выругался и запретил кидаться дротиками без надобности; он приказал также втащить на палубу одного из гоплитов, который уцепился за весло. Боясь утонуть, тот так резко сорвал с головы шлем, что до крови поцарапал себе лицо. На его панцире виднелось оскалившееся лицо Горгоны, а серебряные браслеты на руках подсказали нам, что он был не из низкого сословия.
Отказавшись от преследования уходящих сторожевых судов, мы гребли вдоль берега, стараясь увеличить расстояние между нами и черно-красными судами. Те же, готовясь к бою, стремительно опускали паруса.
Мужчина, которого мы вытащили из моря, немного успокоившись, рассказал, что он этруск благородного происхождения и никогда не был воином. Он изрыгнул соленую воду и внимательно посмотрел на нас умными глазами, смахнув кровь с израненного лба. Этруск умел говорить по-гречески. Указывая зачем-то на голову Горгоны, изображенную на его панцире, он сообщил, что его зовут Ларс Тулар и потребовал от нас немедленно направиться в порт и сдаться властям. В противном случае, уверял он, мы станем добычей флота, приближающегося с востока, или разобьем свои корабли в щепки о предательские прибрежные скалы Сардинии.
Люди Дионисия ехидно смеялись в ответ, толкали его и пытались стащить с него браслеты. Но Дионисий запретил им оскорблять достойного пленника и сказал:
— Ты, должно быть, занимаешь высокое положение, поэтому я прикажу убить тебя мечом, причем убить быстро, хотя ты, видимо, и не подарил бы нам столь легкой смерти, окажись мы в твоих руках. Но ты сможешь уцелеть и вернуться домой, если укажешь нам путь в безопасные воды.
Этруск ответил:
— Надо мне было поверить в приметы, когда вчера вечером я увидел свернувшегося крота и когда черные мухи кусали меня на восходе солнца так, что я проснулся. Однако же я не придал этому значения и теперь расплачиваюсь за свое легкомыслие. Лучше бы мне утонуть вместе с кораблем, на который занесла меня судьба. Впрочем, человеку, дожившему до моего возраста и привыкшему к роскоши, не хочется думать о смерти. Поэтому я и схватился за протянутое мне весло, не слишком хорошо понимая, что именно я делаю.
Дионисий долго смотрел на рассекающие волны вражеские военные корабли, которые сигналили друг другу щитами, а затем приказал рулевому увеличить скорость. Когда же тот ответил, что гребцы совершенно выбились из сил и им даже некогда перевести дух, Дионисий велел ему замолчать и выполнять распоряжения. И вскоре нам удалось сильно вырваться вперед, тем более что преследующие нас суда двигались сомкнутым строем и гребли равномерно, учитывая скорость самого тихоходного корабля. Наши гребцы едва дышали, многие теряли от усталости сознание, и даже пятидесятивесельник едва поспевал за нами; Дионисий же громким голосом хвастался успехами фокейцев в судостроении: вот, мол, какой быстроходный и прочный корабль построен на верфи в Гимере.
Затем он извинился перед этруском, что не обращает на него внимания, и добавил:
— Я не хотел обидеть тебя. Конечно, корабль требует внимания, однако ты очень скоро погибнешь, и тебе не придется мучиться долгим ожиданием.
Наш благородный пленник обливался от страха холодным потом, и голова Горгоны на его груди вовсе не успокаивала его. Своего поведения он очень стыдился и также попросил у Дионисия прощения:
— Я ведь не моряк и не воин. Я разбираюсь в счете, знаю толк в горном деле и служу начальником порта. Я умею обучать рабов трудиться на шахте, умею находить в горах залежи руды. Только из тщеславия поднялся я на палубу сторожевого корабля, ибо хотел прославиться, победив вас. О боги, и зачем я полез в военные дела? Разве мало у меня занятий на берегу?
Закрыв один глаз левой рукой и высоко подняв правую, он произнес молитву на своем родном языке, а потом, немного успокоившись, грустно улыбнулся и сказал:
— Я вижу уже врата забвения и тех, кто держит молоты по обеим их сторонам. Сейчас уже не имеет значения, приму я достойную смерть или же она будет позорной. Хотелось бы, правда, узнать, обретет ли
