тонкая корка нароста лопнет, освобождая потоки гноя.
Но это как раз было то, чего он добивался. Он должен сделать это.
Мужчина вытащил из ножен широкий короткий нож и протянул его к огню. Едва раскалив железо, раненый решительно приложил его к кисти и с силой погрузил в опухлость. Зеленовато-белая кашица с готовностью рванулась из рассечения, подталкиваемая кровяной сукровицей. Тяжело дыша, мужчина вытащил нож и тут же погрузил его во вторую вздутость. Затем, отложив нож, он пальцами придавил рассеченные места, еще более освобождая их от гноя и грязной крови.
Не издав ни звука и даже не сморщившись, мужчина стал черпать рукой из котелка горячую воду и наскоро промывать вскрытые раны. После этого, вытерев их правым рукавом, он приступил к главному и важному.
Пальцы его раненой руки, насколько позволяла боль, прижали кусок гнилого мяса к колену. Нож осторожно коснулся его с края и стал медленно срезать то, что казалось крупинками соли на его поверхности. Все срезанное он разделил надвое и погрузил как можно глубже во вскрытые раны.
Теперь можно было вновь перевязать руку и приступить к приятному и все еще необходимому. Недолго провозившись со своими бутылочками и горшочками, мужчина извлек из них несколько щепоток истолченных корней и травы, а также тягучие мази и резко пахнущие порошки. Все это он бросил в кипяток и, помешивая ножом, стал ждать.
Когда пришло время, господин «Эй» снял котелок с огня и дал ему немного остыть. Затем, попробовав пальцем воду, мужчина приложился к краю посудины и в три огромных глотка почти осушил ее.
Теперь можно было подкинуть в огонь дров и, разместив удобно руку, немного отдохнуть. Именно удобно. Ведь непрерывная ноющая боль становилась еще сильнее, когда рука оказывалась на весу или нагруженной. Уже не оставалось ни малейшего сомнения в том, что кости кисти и, возможно, предплечья серьезно повреждены. И если только Бог милостив к своему грешному сыну — не раздроблены. Но это можно было прощупать или посмотреть в разрезе только после того, как спадет опухоль. Так учил мэтр Гальчини.
А сейчас нужно собраться с силами и подтащить лежанку к очагу. И тогда все будет много проще и приятнее.
Крепко прижав руку к груди, мужчина решительно встал и подошел к предмету своего желания. Он улыбнулся. Лежанка, явно сделанная на заказ, представляла собой широкую лавку на крепких ножках и даже с выступающим подголовником. Это не селянские сваленные доски, притрушенные сеном и устланные грубой рогожей. На его лежанке даже имелся матрас и огромная подушка.
Мужчина ухватился за низ лежанки и подтянул ее как можно ближе к огню. На большее у него уже не осталось сил. Он лег ногами к двери, так и не убрав паутину, но осторожно расположив руку поближе к огню и укутав ее плащом.
Огонь вскоре потух. Дым, уходящий в отверстие в соломенной крыше, осел на короткое время, охраняя тепло очага. В углу сердито запищала огромная старая крыса, недовольно рассматривая непрошеного соседа.
А тому даже ничего не снилось. Под действием выпитого снадобья он провалился в оглушительно тишайшую и непроглядно черную яму, в которой не смеет пошевелиться даже душа. И оттого она не воспользовалась беспамятством человека и не стала терзать его воспоминаниями и видениями.
Не помешала ему и старая крыса, которая со всем своим выводком прошмыгнула по краю лежанки и надолго застыла, наблюдая угасающие огоньки никогда не видимого ею огня.
И даже стук в дверь не стал помехой для глубокого сна.
Впрочем, стук был тихим и поспешным.
И лишь под вечер три естественных желания заставили палача пошевелиться и открыть глаза. Прежде всего мужчина почувствовал нестерпимую жажду. Горло просто сжималось от сухости, затрудняя дыхание. И при этом низ живота требовал освободить его от горячей жидкости. А кроме этих настойчивых позывов, давал знать о себе пустой уже третий день желудок.
На коротком вечернем привале добрая дочь бюргермейстера передала ему со стражником ломоть пшеничного хлеба и даже небольшую колбаску. Но стражник, заметив, как господин «Эй», сев у сосны, закрыл глаза, не пожелал его беспокоить и положил пищу в двух шагах от него. Уже когда тронулись в путь, стражник громко окликнул попутчика. И тот сразу встал и пошел за повозкой, едва не наступив ногой на пищу. Она, конечно же, досталась чуть замешкавшемуся стражнику.
Подчиняясь настойчивым желаниям, мужчина встал, укутался в плащ и, допив то немногое, что осталось в котелке, с пустой посудиной в руках перешагнул через порог. Он сразу же заметил на высокой ступеньке горшочек, горловина которого была накрыта полотном, и то немногое, что осталось от хлеба, расклеванного птицами.
Мужчина счастливо улыбнулся. Он первым делом занес в дом горшочек и остатки хлеба. Потом помочился и принес из ручья воды. Если бы в очаге еще пылал огонь, он чувствовал бы себя счастливым. Но пламя давно угасло, не оставив даже мелких угольков. К тому же все с таким трудом поколотые дрова сгорели. Значит, нужно было как можно плотнее укутаться в плащ.
Но перед этим он уселся за стол и попытался развязать полотно, закрывающее широкую горловину горшочка. После нескольких попыток он заскрежетал зубами и разрезал его ножом. В горшочке оказалась слипшаяся овсяная каша. Она, без сомнения, хороша свежая, когда в ней есть достаточно воды. Тогда ее очень удобно черпать ломтиками хлеба, а потом обсасывать их. Но от неожиданного угощения остались лишь крошки, а ими никак не зачерпнуть кашу.
Собрав в несколько щипков остатки хлеба, мужчина долго и с наслаждением держал их во рту, неспешно пережевывая. Но голодный желудок, быстро втянув в себя это наслаждение, настойчиво требовал добавки.
Проглотив половину содержимого горшка, мужчина тяжело вздохнул. Неизвестно, что принесет день завтрашний. Поэтому он накрыл горшок тяжелым камнем, снятым с очага, и, укутавшись с головой плащом, улегся на лежанку.
Холодная каша дивным образом разогрела живот и приятным теплом разошлась по телу. Хорошо было бы сразу заснуть. Тогда бы время прошло быстро и приблизило выздоровление. Но сон, державшийся весь день, не спешил возвращаться. Кроме того, противно ныли кости израненной руки, а разбухшие мышцы тряслись от каждого толчка крови.
Сколько же он покалечил и отсек чужих рук! Какую дикую боль испытывали другие! Но эта мысль даже не задержалась в его голове. Собственная боль и страх перед завтрашним днем властвовали над телом палача. И чтобы как-то приглушить эти чувства, мужчина мысленно вернулся к тому, что считал сейчас полезным. А полезным было воспоминание о тяжелых уроках мэтра Гальчини. Правда, они не желали выстраиваться в нужном ему порядке. Они вели его мозг по лабиринтам памяти только им понятным путем.
Да, раненый желал мысленно оказаться в подземелье Правды.
Но никак не в первые дни. Ему опять стало страшно от холодного взгляда епископа, в глазах которого застыла смерть, а потом он содрогнулся от пронизывающего душу взгляда палача.
…От взгляда этих глаз он рванулся, но крепкие цепи только насмешливо и голодно лязгнули. Епископ тихо рассмеялся и исчез. А над ним опять нависло лицо этого страшного человека. Он долго смотрел на своего узника, а потом тихо заговорил:
— Я — мэтр Гальчини. Все те годы, что ты будешь рядом со мной, так меня и называй. Не палачом и никак иначе. Через девять лет и шесть месяцев за мной придет смерть. Но за это время ты узнаешь и научишься всему, что знаю и умею я. Спросишь, почему именно ты? Я отвечу. Отвечу в последний день своей жизни. Если захочу или если это будет нужно. А может, ты и не спросишь. Поймешь сам. Я не спрашиваю твоего желания. У тебя нет выбора. Завтра в полдень на рыночной площади я должен был прибить гвоздями твой фаллос и его мешочек к деревянному помосту и дать тебе в руки нож. Так наказываются насильники и прелюбодеи. Ведь тебя схватили, когда ты уже надругался над телом девчушки. Ее отец утверждает, что ты наемник и это уже твое второе насилие над его дочерью. Зачем в твои руки я должен был дать нож, ты догадываешься. Тебя сейчас обласкала удача. Другого раза не будет. Но обласкала ли? Это мучительный вопрос. Сейчас молись. Молись, как умеешь…
