немного к здешней толчее, она с облегчением улыбнулась, устроившись наконец – бывает же такое! – за тем же самым столиком, что и в ту незабываемую ночь. Теперь Кукита чувствовала себя на своем месте – так, словно все это было устроено ради нее, словно это она, а не Пиаф, была звездой на ночном небосклоне. Подруги заказали три мятных коктейля. Ни для кого не секрет, что мятный коктейль – это именно тот напиток, от которого в голове у женщины все моментально путается. Благодаря мяте, Кукита живо вспомнила сладостные испарения своего обожаемого мучителя. И ей тут же – вынь да положь – снова захотелось поцеловать его губы. Помимо Детки, еще один субъект в зале вызывал повышенное внимание буржуазной публики – с той лишь разницей, что экстравагантность Кукиты проистекала от недостатка средств, а экстравагантность этого знаменитого художника по имени Роберто Гарсия Йорк носила чисто художественный характер. О, каким прекрасным может быть безудержное расточительство, когда оно превращено в искусство! Художник был в черном фраке, черном цилиндре, а за спиной у него красовались два огромных ангельских крыла. Это была своего рода дань признания Марлен Дитрих и ее голубому ангелу. Подруга художника, француженка Жанин, была
Конферансье Бебо Алонсо, вызывающе элегантный, с огромным фиолетовым бантом, подобно детскому бумажному петушку приютившимся у него под подбородком, приветствовал публику на корявом английском, ломаном французском и на таком привычном и родном не-пойми-каком гаванском:
– Как дела, божественная публика?
Попробуйте перевести это на французский или английский:
– Ca va, mon public divin? Are you all right, public divine?
При этом он не переставал с апломбом повторять на расхожем французском:
– Ca ва? Ca ва?
До тех пор пока какой-то шутник, а может быть, человек, от рождения не способный к иностранным языкам, не крикнул на весь зал:
– Верно, старик, все мы здесь «совы», и никто пока уходить не собирается!
Публика так и полегла. Тут Бебо Алонсо сообразил, что забыл представить музыкальных гениев сегодняшнего вечера: безупречного Барбарито Диеса и французского воробушка – несравненную Эдит Пиаф. В разноцветье прожекторов Барбарито вышел на центр подмостков и без особых предисловий начал петь в своей классически сдержанной манере «Французскую розу». Пел он, по обыкновению, как бог. Если бы Отелло, венецианский мавр, посвятил себя дансонетному бельканто, то наверняка в его голосовых связках звенел бы тот же томный металлический трепет. Это был тот случай, когда лучше один раз услышать, чем сто раз увидеть. При последних звуках музыкальной концовки Барбарито протянул свою худую иссиня-черную руку и вывел из темноты парижскую розу. Это была необычайная, поразительная женщина, состарившаяся девочка, с бровями, как арки Вифлеема, с простодушным и одновременно лукавым выражением глаз, с точеными, слегка разведенными, как у балерины, ногами – сама хрупкость! Пресвятая Богородица! Она была, как осенний листочек, как тончайшая копировальная бумага, какую выделывают только в Китае. Барбарито Диес, будто имел дело с мифологическим божеством, коснулся своими черными – чистый антрацит – губами крошечной, словно покрытой чешуйками руки Пиаф. В ответ она произнесла бог весть какую глупость на своем витиеватом испанском. Но стоило ей довериться публике, открыть перед ней душу, как невзрачный муравьишка превратился в Артемиду, в Иемайя, в Венеру Медицейскую, в Ушас. В ней сочетались ум и чувственность, а если оба эти качества сошлись в одной женщине – пиши пропало. Как говорится, крути педали. Когда она пела, мир стихал. В песнях Эдит Пиаф любовь выглядела совсем другой:
В зале повисла тишина, предвкушение еще большего наслаждения – публика жаждала песен. Все буквально обратились в слух, завороженные чудом ее голоса, ее пылкой музыкальностью, неподражаемой виртуозностью, ее «эр», такими грассирующими, что, казалось, это некий демон стремится превратиться в ангела, такими раскатистыми, что их нипочем не усмирить ни двадцати годам, проведенным в «Альянс франсез» на бульваре Распай в Париже, ни операции на уздечке языка. Все замерли, завороженные колдовскими словами, которых никто не понимал, но которые сами расцветали перед глазами зримыми образами, так что не надо быть спецом по французской филологии, чтобы сердце твое прониклось услышанным и зашлось от любви. Даже Кукита в этот момент тосковала по воображаемому герою, который оступился, и которому нужно протянуть руку помощи. Да что там – любая женщина, слушая Эдит Пиаф, тут же представляла себе неземного возлюбленного, вечную идиллию или трагический роман. Даже ночной воздух как будто сгустился – Детка чувствовала себя истомленной, полувлюбленной, готовой разрыдаться от боли разлуки, измены, просто по любому пустяку, готовой забыть о главной любви своей жизни и броситься в объятия первого попавшегося мудака… Но тут вдали она различила знакомый профиль.
Мужчина сидел за столиком для почетных гостей, среди разряженных в пух и прах дам, по уши упрятанных в шелка и меха – и это в такую-то жару! Были там и другие кавалеры – в костюмах и шляпах а- ля Жан Габен. Легкомыслие – божественное свойство, особенно когда оно в родстве с греческой трагедией, такой аттический видеоклип. Взгляд человека за столиком для почетных гостей, как и все прочие взгляды, был прикован к певице. Мужчина в этот момент вовсе не выглядел красавцем – он сидел, будто в столбняке, с замершей на губах мечтательной улыбкой, навеянной, безусловно, Роджером Муром. Но Кукита все равно сразу приревновала его к хозяйке чарующего голоса, льющегося со сцены. Правда, тут же одернула себя: Боже, что за глупости, не хватает еще устроить сцену, тоже мне – законная супруга. Она не отваживалась ни позвать его свистом, чтобы он посмотрел и увидел; что она здесь, рядом, а он почему-то не с ней, ни прокашляться, чтобы отвлечь его от певицы и привлечь к себе – публика бы ей этого не простила, а француженка воспылала бы лютой ненавистью. К тому же такое поведение явно выходило за рамки приличий. Ей пришло в голову прибегнуть к беспроигрышной тактике, а именно – глядеть на него в упор, не мигая. Это никогда не подводило: через минуту у него начнет чесаться затылок, он станет разглядывать публику и, разумеется, увидит ее. И она стала глядеть, выкатив зенки, пока тело у нее не затекло от неподвижности, а глаза не заслезились – сколько ж можно таращиться не мигая на мужское ухо! Впрочем, в конце концов, он действительно сначала деликатно почесал мочку, а затем принялся яростно ковырять в ухе пальцем. В завершение, дернув за мочку так, что она едва не оторвалась, он посмотрел в сторону Кукиты. Половина лица его при этом оставалась в тени. Кука навела резкость, в результате чего он оказался в фокусе, как голливудский герой, а весь остальной мир расплылся мутным пятном. Он явно чувствовал неудобство: почему, собственно, эта сеньорита все время так на него смотрит?
Он видел ее довольно смутно – за восемь лет у него развилась близорукость. Наконец на носу его появились очки. Как красиво, как интересно он смотрится в очках! По правде сказать, не знаю, как это удается мужчинам, но нужный инструмент в подходящий момент у них всегда наготове. Очки смотрелись на его лице так, будто он с ними родился. От восхищения Кукита была готова его съесть! Эта девушка кого-то ему напоминала, да, конечно, он как-то раз танцевал с ней или с ее двойником. Да – он хорошенько присмотрелся сквозь задымленные стекла, и сомнения рассеялись – он когда-то танцевал, плотно прижавшись своей щекой к этой нежной персиковой коже. Он любезно улыбнулся, слегка кивнул и
