Детка

при тридцати восьми градусах в тени. А девочка моя была языкастая, несговорчивая, ну и понятно, ее пытались заткнуть: то обещали назначить ведущей культурной телепрограммы, то – ведущей «звездного эфира» на НТВ (то есть никто тебя не видит, как называют в народе новости по национальному телевидению).

Словом, вылитый отец. Люди, которых я любила больше всего на свете, бросили меня, как паршивую сучку. Хорошо еще, что я могу рассчитывать на Пучунгу и Мечунгу, эти-то уж не подведут. Удача, что со мной живет Катринка, моя любимая тараканиха, а Ратон[14] Перес занимает для меня очередь в лавку. Просто счастье, что Факс и Иокандрита заботятся обо мне и откуда-то достают аспирин и диазепам, и даже Фотокопировщица переживает за мое здоровье (большая сплетница, но в глубине души хороший человек). По крайней мере, у меня есть они, а что до Реглиты, то она теперь даже не звонит, чтобы узнать, как я поживаю, не поднялся ли у меня сахар, прекратились ли мигрени, как с давлением и ходила ли я сдавать цитологический анализ. Нет, никогда не признаюсь я ей, что у меня на душе. Пусть отдохнет!

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда Катринка Три Метелки гладила «сафари» своего мужа, Ратона Переса. Я уже собиралась подойти, но она оказалась ближе и ловко перехватила трубку. По ласковому, любвеобильному тону сразу же понимаю, что это дочь. Катринка передает мне тяжелый черный «келлог», и не успеваю я произнести «слушаю, дорогая», как дочка начинает тараторить:

– Столько работы, столько работы, мама, ну, как ты поживаешь? Пожалуй, на днях преподнесу тебе небольшой сюрприз… Да, все нормально, так что смотри меня по телевизору, на шестом канале. Нет, старушка, второй это спортивный и для речей. Да, да, я все тебе объясню, нет, ни с кем не спала! Не делай глупостей, целую, чао!

Не устаю напрягать извилины, чтобы ответить на элементарный вопрос: к чему вся эта суета? За что бороться? Моя мать умерла, поперхнувшись успокоительным, которое прислала ей бывшая невестка- проститутка из Манилы. Нет, спасибо, хватит с меня, хватит страданий, какие бы они ни были – горькие или сладкие. Единственное, что мне нужно для счастья, это хлеб, любовь и ча-ча-ча. Но… Я не могу быть счастливой. Хотя кажется, что это так просто.

Глава пятая Кубинец в Нью-Йорке

Кубинец, вбей себе в голову:

это – Нью-Йорк.

Куба меня бортанула,

и я приплыл в этот порт,

увидел такую девушку,

что просто разинул рот.

А она: «I don't know

speak to you,[15] кубинец».

(Авт. X. Априсио и M. Санчес.

Исп. Трио Ориенталь)

Так я ее больше ни разу и не видел и даже ни разу не написал. Слышал, что дочка у нее – загляденье, но комуняка. А я, выходит, отец этого красного отродья, которое стыдится меня, потому что ему вбили в башку, что я изменник родины. Небось, мать ее так воспитала – чья же еще вина? Ясное дело, решила отомстить. Да за что же мстить-то, дурочка? Мы ведь и знакомы почти не были. Я не успел ее даже представить будущей свекрови, моей матушке, да будет ей земля пухом. Бедная старушка, уж как она умоляла меня в письме подтвердить слух, что я, мол, якобы бросил девушку в положении. Но я всегда отвечал одинаково: «Мол, нет, мамуся, все это треп, просто быдло это, ваши соседи, хотят еще больше меня утопить и нервы вам лишний раз попортить «. Но старуха стала копать и нарыла столько, что Холмсу с Ватсоном, Лестрейду, Пуаро, Джессике, Деррику, Коломбо, Старику и Наварро вместе взятым и не снилось, но, слава Богу, так никогда и не раздобыла гаванского адреса, потому что пришлось ей переехать в Матансас. Ясное дело, после моего отъезда ей не только дом и район, но и провинцию пришлось сменить. Веселенькую ей жизнь устроили, все уши прожужжали, что ее сын предатель и т. д. и т. п.

Мать моя, святая женщина, земля ей пухом, преставилась точнехонько в тот самый день, когда по моим расчетам дочке должно было исполниться пять. Иначе говоря, недолго она протянула, угасла, как свечка. Не могла пережить разлуки. Кой-какие знакомые, что приезжают сюда – мало их, правда, ведь все они политические, а политических за здорово живешь не выпускают, – рассказывают, что страдала она страшно, настоящая пытка была для нее расстаться со мной. Конечно, подумать только, единственный сын, воспитывался в частных школах, хотя, признаться, всегда был порядочным шалопаем. Когда отца положили в больницу, я прямо как сердцем чувствовал, прямо как горечь какую, что одна у него оттуда дорога – на кладбище. Так оно и вышло. После похорон я про себя решил так: все, у каждого своя дорога, можете на меня больше не рассчитывать. И даже не притронулся к тому, что отец скопил в поте лица, дабы обеспечить мое будущее (собственно, там и было-то немного), и ударился в другую степь, занялся тем, что было по душе: сначала сколотил шайку – учил босоту воровать, потом разные грязные делишки, ну и под конец угодил в мафию. В общем, выжил, пожаловаться не могу. Я собой доволен. Приехал, увидел и победил. И где? Здесь, в этой Мекке победителей. Хлеб, конечно, нелегкий, работать приходилось как зверю, но кубинцы любят работать, если им за это платят, что, между прочим, логично. А насчет того, что все кубинцы, мол, лентяи и работать не хотят, так это только сейчас и там, потому что кубинец ничего не любит делать из-под палки. И не забывайте, что Майами сделали мы, то есть я хочу сказать, кубинцы, отказывавшие себе во всем, потому что кроме травы здесь ничегошеньки не было, и это мы, надрываясь, соорудили всю это шикоту, этот Майами – столицу сплетен, где тебя и в глаза и за глаза обосрут.

Едва приехав в эту страну, я тут же наладил связи. Удивляться тут нечему: старинные дружки из «Капри» дали отличные рекомендации. Да еще мой прежний шеф перебрался сюда раньше меня. Забавный старикашка, все еще жив, лет ему за тыщу перевалило, но здоровье железное. Старика с таким вздорным характером я знавал еще только одного. Но тот, слава Богу, от меня далеко, за девяносто миль. Уверяет, что не умрет, пока я не верну ему счастливую банкноту. И почему я только оставил эту чертову банкноту ей на сохранность, почему не взял с собой? Признаться, я тогда слегка пересрал, ведь поймай они меня с одной бумажкой, вышло бы еще хуже, чем если бы у меня нашли целый чемодан. Ну, и как все, конечно, думал, что долго это не продлится и что я вскоре вернусь и за Деткой, и за банкнотой. А теперь этот выживший из ума Старик вот уже тридцать шесть лет клянет меня на чем свет стоит, жизни мне не дает из-за этой проклятой банкноты, шантажирует как только может. Из-за этой-то мутоты я и не смог по-настоящему подняться, закрепиться в деле, преуспеть – из-за придури какого-то вонючего Старика, сукина сына, который ни разу не упускал случая выставить меня дураком перед остальными членами клуба, заявляя, что на меня нельзя положиться, потому что, мол, тридцать шесть лет назад я потерял его доллар. Вот козлище – из-за какого-то доллара разводить такую вонь! Правда, когда он мне его давал, то предупредил, обсасывая конец сигары:

– Береги как зеницу ока. В нем наше будущее.

Примерно то же и я ей сказал: и про зеницу ока, и про будущее. А отдал я его, потому что помирал со страху – сцапай они меня с этой долларовой банкнотой, наверняка бы решили, что это какая-нибудь шифровка, содержащая военную тайну. Поэтому я банкноту ей и отдал – думал, что долго это не продлится. А стоило мне оказаться в этой стране, без гроша за душой, как первым, кто меня разыскал – потом-то я узнал, что многие меня искали из-за этой бумажки, – так вот первым, кто ко мне заявился, был Старик. Этим он всегда и отличался – был пунктуальным и обязательным, как восточный экспресс. Понятное дело, он не стал интересоваться, как там мое здоровье, не укачало ли меня в дороге, не хочу ли я чего-нибудь скушать,