торопился. Злючка ли она, Ванда? С этим вопросом к нему обратился через окно мальчик. Разбойник вымолвил в ответ странное слово: «Она недостаточно злая, потому я недостаточно добр с ней. О, если бы незаметная особа составила моё всё. Придут ли дни и недели созерцания невиданного доселе?» Когда Ванда, вызывая на доверие, сказала: «Да ладно, ну, иди сюда», разбойник листал свою театральную программку. Она была одета в коричневый бархат, когда произнесла эту милую фразу, но совсем другое «иди сюда» вступило в жизнь в его душе, такое, которое он и сам должен был произносить как мольбу, потому что не мог же он без конца бросать на ветер драгоценное время. Не стать ли домашним учителем? У Ванды были чуть-чуть полноватые губы. Может быть, как раз эти немного пухлые губы виной тому, что он потерял к ней уважение. Он, кто так часто мчался за ней, мчался ей навстречу, чтобы посреди бега вдруг замереть в ожидании её следующего движения, он говорил впоследствии: «Она за мной бегает». А когда она, к тому же, вошла в возраст, в котором полагается носить длинную юбку, то совсем ему разонравилась. В ней не осталось ни капли забавности, звонкости, изящества, манеры. Она изменила причёску. С ниспадающими локонами она казалась переодетым принцем, фигурой из сказочных стран, словно пришедшей с Кавказа или из Персии. Но тогда он уже познакомился с другой. Невозможно одинаково высоко ценить двух девушек. Он писал: «Я ушёл к другой в рассеянности, потому что из-за Ванды меня всё тянуло куда-то, и никак не предполагал, что отныне она станет значить для меня гораздо больше. Где теперь Ванда? Не движим ли я раскаянием на её счёт? Ни в коей мере». Кстати, наряду с Эдит он находил хорошенькой эту Юлию. Но, однако, приступим же к Эдит со всей решимостью.
И если даже мне удастся эта скромная книжка, то как она может повредить Дюби из Дюбендорфа, этому князю среди писателей, который завоёвывает и имеет полный успех и аншлаг своими пьесами? Ведь мы с ним совместно трудимся над вертоградом общих начинаний, и, к счастью, кое - чего добиваемся. Как же много забот у матери о детях. Как хорошо, что детям о том неведомо. Посещение оперы в своё время и в своём месте обязательно всплывёт алым бакеном. Алый цвет выделяется нежно и приятно для глаза, склонен я полагать. Неужели можно считать, что они были правы, что поступали по-человечески, эти немилосердные сёстры Штальдер, когда посылали такого хорошего, такого безобидного человека как наш разбойник на муки жестокосердого ночного непокоя? Ложе покоя было жёстче голой доски, а убеждения разбойника, как широко известно, мягче вермишели с маслом. Как же нам жаль этого мечтателя и невольника женских очей и фигур, хоть там всё и происходит не без шпилек. Не надо было достохвальным сёстрам Штальдер класть ему на комод платочек с вышитой по кайме надписью о том, что здравомыслящие люди всегда высоко несут голову, т. е. не теряют присутствия духа. Ах, как часто он падал духом, несмотря ни на что. Почти падал в обморок иногда от духовного упадка, не так ли? «Не вешай нос, утро вечера мудренее», — гласило это замечательное покаёмочное, оно же околоплаточное, словцо. Можно ли не усмотреть отсюда, что в лоне семьи Штальдер его форменно окружали? К понятию окружения мы ещё при случае вернёмся. В осаде разбойника не могло быть никаких сомнений. Только затем, чтобы он пожертвовал своим божественным даром — юмором, спрашивали его люди, которые последним не всегда отличались: «А что вы сделали со своим юмором? Куда он у вас спрятался?» В такие минуты ему требовалась вся сила веры в себя, чтобы не потерять равновесия. Слава богу, ему удавалось несмотря на все призывы не превращаться в филистера или засушенного адвоката и на восходе глядеть в утро без повешенья носа, что он, впрочем, делал вполне инстинктивно. Надо ли призывать мясника к мясницкой, пекаря к пекарне, кузнеца к кузне, жизнерадостного к жизнерадостности, набожного к набожности, ребёнка к ребячливости? Это тропа, на которой у ремесленника отнимают интерес к ремеслу, у обрадованного — вкус к радости. Надо ли специально обращать внимание юношей к юности? Необходимо ли это? Должен ли юморист целый день пребывать в весёлом расположении духа? Так он неизбежно воспитает в себе архидурня. В дальнейшем разбойник весьма часто заставал барышню Штальдер с миной, лишённой юмора. Но он оставлял её в покое, не подходил к ней, чтобы упрекнуть в брюзгливом, дерзком виде и не испрашивал у неё повышенного вытягивания шеи кверху, причём вместе с головой. К сожалению, слишком многие пытаются играть с нами в наставников. Не испытывает ли наш в прочем уважаемый народ нужды излишне морализировать? Если так, то из-за такого свойства голову следовало бы свесить почти до земли, потому что неудачным, неоправданным морализированием можно причинить миру много вреда, и вред наверняка неоднократно развязывали и раздували. Но так уж заведено, у каждого народа свой вид характера. С этим нужно покорно смириться, да так все и делают. Случись мне сказать кому-нибудь: «Ты олух», как он тотчас пойдёт и сотворит из себя олуха, как дважды два четыре. Разве не потому я могу, например, дрессировать животное, что не выхожу за рамки убеждённости, что животное не более чем глупое животное? Дрессура состоит в том, что я добросовестно утруждаю себя ради глупого животного, работаю над ним и тем самым над собой. Когда образованный пытается образовать необразованного, он одновременно стремится к совершенствованию собственного существа. Штальдерша высмеивала разбойника, потому что он продолжал учиться. Но насмешки были всего лишь трюком, обманным манёвром. По ней ему бы взять да и жениться на одной, а лучше на обеих дочках сразу, и чтобы, по возможности, куда подальше и в светлый оптимизм, а оттуда на Штокрог, каковое название носит гора в Бернских высотах, чья вершина имеет сходство с рогом. Отсюда разбойник мог бы каждый день спозаранку изо всех сил трубить в рог своей бесперспективности, а одна сестра Штальдер или обе вместе не занимались бы ничем иным кроме рисования, сочинения стихов, пения, игры на музыкальных инструментах, танцев и ликования, и это был бы истинно швейцарский дом, а барышня Штальдер превратилась бы в настоящую штауффахершу[16] с эмансипаторскими замашками. Но она была попросту барышней вроде Элизочки, этакой склонной поболтать о воспитании кумушки, которую нам представляет не кто иной как Готхельф в «Ули-батраке» и которая озабочена исключительно воспитанием, утончением и исправлением мужа, и как раз в наказание за это получает в мужья Ули со всей его непонятливостью. Разбойник временами бывал таким же простецким и нежным телком как Ули. Он точно так же имел склонность держать за умницу каждого безмозглого пса, а каждого злого пса — за добряка, по каковой причине любой отъявленный негодяй, я почти хочу сказать, враль, находил в себе дерзость его осмеивать. Но Фриц не из таких, я имею в виду молодого, неуверенного в себе человека с тамошней горы, который только и делает, что чистит ботинки. Его брат — учитель и чувствует себя одиноко. Да, бывают такие растущие люди, которые не в состоянии в мгновение ока довести до готовности свою внутреннюю и внешнюю жизнь, как если бы люди ничем не отличались от булочек, которые изготовляют за пять минут и сразу же распродают на съедение. Слава богу, есть ещё на свете те, кто сомневается, и те, кто ощущает тягу к промедлению. Как будто всякий хватающий, присваивающий, предъявляющий требования должен служить нам образцом, а отечеству — хорошим гражданином. Как раз наоборот! Неготовые готовее готовых, а бесполезные иногда намного полезнее полезных, и, кроме того, не всякий обязан в кратчайшие сроки предоставить себя в употребление. Да здравствует и в наши дни известная человеческая роскошь, а общество, стремящееся истребить любой комфорт и любую беспечность, рискует угодить в руки к дьяволу. И тут перед разбойником вновь появляется та отвергнутая и отринутая. С такими надо поосторожней. Иначе читатель может из стыдливости начать кашлять в кулак или вообще плюнет от возмущения и покинет меня ни с чем. Носы и так достаточно были ворочены от присутствия разбойника. И почему столько людей, когда он проходил мимо, обстоятельно прочищали нос в носовой платок, как если бы сморкательный звук долженствовал поведать: «Мне тебя жаль»? К этой носочистке, сморканию или плеванию мы без всякой спешки ещё вернёмся. Время нам это, безусловно, позволит. Сёстрам Штальдер я уже посвятил трогательно много заботы. Теперь я думаю о той хорошенькой женщине, которая приложила мизинчик к губам, как если бы хотела указать разбойнику: «Веди себя хорошо и молчи, как скала в прибое». Эта очень хорошенькая женщина потом уже больше не прикладывала пальца к губам, как если бы «в том уже не было нужды». Особенно этой милой женщине заглядывал разбойник при встрече сотни раз в глаза, ища прочесть в них знаки надежды, обещания радости и т. п. Эта женщина для нас особой важности не представляет. Хотя наверняка мы знать не можем. В любом случае, я считаю её милой и хорошей. Но и хорошим людям случается иметь не только хорошие побуждения. Хорошее в человеке ещё не решает всего. Если б только нас оставили в покое, наконец, эти носы и прогулочные трости. Я пишу как последний писарь, и всё равно до сих пор не добрался до дуэли, состоявшейся между разбойником и одним господином прямо на людной улице, когда первый из упомянутых возвращался с прогулки. Милое солнышко стояло высоко в небе. Пойдите вон, носы, мы коснулись револьвера, который, правда, вполне возможно, никогда не существовал. Ему им просто угрожали. Он не уступил дорогу даме, которая шла с господином и казалась его женой. Господи боже, как он вступился за супругу. Если б все мужья так делали. В радость было посмотреть, как он
