— Потому что ты так терпелив и потому что говорил о придворных дамах.
— Я просто хочу вести себя как следует.
— Мне кажется, у тебя получается.
На следующий день она стала спрашивать у него, как достичь счастья. Он дал неожиданный ответ. «Пойдём, я продиктую тебе письмо», — сказала она. Пока он писал, она заглядывала ему через плечо, правильно ли он записывает. Ух, как он быстро писал и с каким отточенным вниманием ловил каждый слог. Оставим их за этой корреспонденцией.
В клетке гордо вышагивал какаду.
Прециоза думала о чём-то своём.
Я НАЗВАЛСЯ ТАНГЕЙЗЕРОМ 1925 («Wenn die Schwachen sich fur stark halten»)
Вчера я проявил и повёл себя очень прекрасным, хорошим, щедрым на нюансы образом. С каким тонким чувством стиля сохранял я спокойствие, хотя и не имел необходимости брать себя в руки! Будет ли позволено доложить, что я скушал в ресторане жаркое из кролика с картофельным пюре, причём и то, и другое было гарнировано, украшено квашеною капустою? Последняя отлично пришлась мне по вкусу, а именно, была как раз в меру кислой, т. е. я полагал, что кислота распределялась равномерно по всем её направлениям. После того, как я вдобавок должным образом вкусил газетные новости, я положил себе звучное имя Тангейзер, целиком из ближайшей струи вдохновения, и в качестве такового устремился в залитую солнцем окрестность, прямо навстречу горному гребешку, на который я взобрался с солидной гибкостью, элегантно подтягиваясь, в случае надобности, при помощи древесных сучьев. В еловом бору у меня произошла встреча, а именно такая, какой я меньше всего ожидал. Поэтому в этом случае можно говорить о совершенно неожиданном свидании. Я повстречал свою былую возлюбленную, которая шагала рядом с мужем и двумя маленькими детьми. Я поприветствовал подругу с неожиданной для самого себя непринуждённостью и услышал ответное приветствие. Чего же лучшего мог я желать? На горной вершине в зимнем солнечном свете сидели на земле люди, наслаждаясь, в первую очередь, очаровательным альпийским видом, а во вторую — захваченной закуской. Один из них подошёл ко мне и счёл себя принуждённым вести себя таким образом, чтобы долго, долго вперяться в меня взглядом. Я охотно предоставил ему это удовольствие. Его глаза словно бы вопрошали меня о чём-то; я, однако же, не чувствовал себя обязанным гадать, о чём. Я предпочитаю начинать умственно напрягаться только тогда, когда это может что-нибудь принести. Одинокий дом стоял у кручи. Жаль, что я употребляю это слово, круча; не напоминает ли оно о поэмах и сказаниях, с которыми каждый уже однажды ознакомился? Из другого дома девушка изо всех сил прокричала своему Руди, чтобы он воротился домой, сейчаж - же! Как весело прозвучал на опушке высокий, повелительный голос! Я же, со своей стороны, стал изображать тирольца, закатав до колен брюки и в продолжении некоторого времени вышагивая голыми ногами. И чего не придёт в голову Тангейзеру! По возможности, не только изгаляния. Некоторое время спустя три девушки с определённым возмущением глянули мне в лицо, показавшееся им, должно быть, слишком счастливым. Наше довольство производит на окружающий мир впечатление бесчувственности. Однако, когда выглядишь жаждущим, страждущим, угодившим впросак — разве не рискуешь иногда оказаться осмеянным? Заведение было полно шубконакидывательных дам и столозанимающих господ. Вечером я был в театре, где перед наполненным до аншлага залом давалась очень приятная, я хочу сказать, утончённая опера.
Героиня играла то служанку, то даму, а поющий герой — то господина и повелителя, то подвластного. В антракте я чинно удостоил себя вафли, милосердно её искушав.
О, как счастлива она была порадовать мой вкус.
Она улыбалась, когда я её раскусил.
Страдая, она познала смысл бытия.
Леди на сцене имела бархатный шлейф, и ей угодно было, наряду со шляпкой с пером поверх причёски, иметь в гантированной ручке наездническую плётку. Целый букет барышень грациозно выскочил на сцену из леса, но о герое следует доложить, что он пропел превосходную арию с отчаянной отвагой, принесшей ему щедрый аплодисмент. Он всего лишь скромный хлебопашец, и когда он громко подчеркнул, что леди принадлежит ему, то поначалу не нашёл отклика, а скорее был взят в плен, но нам предстояло убедиться в серьёзности его намерений, поскольку мы сделали честь зрительским местам своим присутствием до конца представления. Он обладал способностью прелестно ухаживать, она тоже, и действие, цвет и музыка составляли наижеланное созвучие. Весь зал одновременно покрылся свежим розовым румянцем. Мою похвалу вызывает такой театральный вечер, в конце которого он и она, по счастью, оказываются вместе.
Я видел, как певица, игравшая леди, воспламеняла глазами небосвод. Когда он её обнял, объятия были такими большими, что она в них почти исчезла. Она стала совсем маленькая, почти невидимая. Только её волосы шептали: «Я здесь». А больше из её слов ничего не было слышно, так крепко, так глубоко прижимал он её к себе. Она существовала теперь только как немножко объятия. Она, как говорится, совсем пропала. Она была так счастлива его кроткому, очарованному, любящему превосходству. А он занимал обе руки доказательством собственной силы. Ах, если кто-то сильный ищет обхватить руками что-то слабое, что-то мягкое, и вдруг не может найти и лишь шарит в пустоте…
ПОПУРРИ 1926 («Zarte Zeilen»)
Меня однажды попросил во всём прочем, казалось бы, честный издатель не настраивать против него соперничающее издательство. «Я защищаю Ваши интересы и не могу позволить, чтобы Вами интересовались конкуренты», — так он мне написал.
Приблизительно в то же время я получил письмо от женщины, которая меня словно бы подстрекала поделиться с ней воспоминаниями. Что ещё я мог ей ответить, кроме того, что мне её поощрение лестно, так же как и живо задействованным в моих воспоминаниях современникам, которые намерены ещё долго оставаться так же живы, как теперь, но вряд ли для вещей, которые когда-то существовали, а теперь превратились в исчезновенности. Действительно очень уважаемая, даже изящная, дама позволила себе сделать в адрес моей скромной особы явно слишком вольный намёк: «Какое удовольствие переписываться с таким невоспитанным человеком, как Вы!»
«Однажды я жил в стеклянном павильоне», — счёл я себя вправе ответить ей, солгав по этому случаю ради определённого принципа утончённости.
«Я ещё служил тогда в бакалейной лавке. Мы шли с ним по извилистым улочкам, поднимаясь в гору, к деревне. Он не проронил и слова, и я тоже. В этот момент мне казалось, что содрогается каждый нерв его сильной руки. О нечто прекрасное, проживавшее там наверху, в горнице, при свете лампы! Из только что удачно составленного предложения следует, что ситуация была несколько напряжённая. Далеко внизу простиралось слабо поблескивавшее шёлковое полотно ночного озера. Я спрашиваю себя, не добавить ли деревьев в целях художественного сравнения. Я любил, и он любил её тоже; она была моя и его. Время от времени мы бросали друг другу оценивающий взгляд, и каждый сравнивал себя с соперником. Желание и нежелание не отказать сопернику в приличествующем почтении не переставая сменяли друг друга, и так это продолжалось, пока мы не очутились у дверей её дома. Прежде чем мы вошли в дом, между нами состоялся обстоятельный, разъясняющий точки зрения разговор, закончившийся с тем результатом, что мы остались при тех же расхождениях мнений. Пока разговариваешь, кажется, будто как-то вырос, изменился, стал лучше, увереннее и т. д. А как только перестанешь говорить, приходит конец очарованию самообмана. Он тяжело вздохнул, а я улыбнулся его и вправду вполне обоснованному беспокойству, и в свете своего восприятия он это заметил; его душа видела, как я улыбался себе под нос, словно разговаривал с кем-то далёким. Он разглядел мою весёлость, хоть не видел дальше собственного носа. Пока он ставил под сомнение дружественность собственных намерений, он с 'железной энергией ' распахнул дверь, и мы с наигранной беспечностью вошли в дом, как будто всё в порядке».
