чужие руки. В гробу лежала обезображенная румянами кукла — манекен. Живые попытались приукрасить смерть, да это получилось плохо и безвкусно.
Далее принялись говорить речи — это тоже наша странная традиция. Крашенной кукле совершенно безразлично, что о ней толкуют. Надежда лишь на то, что душа парит в кронах экспансивных от ветра деревьев и добродушно взирает на потешное зрелище — потешное, если соотносить мирскую сумятицу с вечной жизнью духа.
— Спи спокойно, дорогой сын, племянник, друг, — и после этих слов родные и близкие потянулись прощаться.
Я поцеловал товарища в лоб — он был холоден, как антимир.
После прощания рукастые работяги в робах накрыли гроб крышкой и застучали по нему молотками. Через несколько минут все было кончено: гроб опустили в щель двухмерной планеты и завалили его кусками неплодородного глинозема.
— Мы с девочками собираемся вечером, Дима, — подошла заплаканная Раечка. — Приходи, да?
— Не знаю, родные, — ответил, — постараюсь, — и поспешил за группой из дамского клуба, среди которых замечался господин Королев.
Поздоровавшись на ходу, перекинулись несколькими словами. Известные нам фигуранты «Russia cosmetic» убыли в неизвестном направлении и перед службой клуба взошла, как новая заря нового дня, проблема их сыскать.
— Если здесь, вытянем из-под земли, — пообещал Анатолий Анатольевич; и мы невольно глянули на могильные холмы и кресты. — И если, конечно, живые, — уточнил.
На автостоянке попрощались — я решил умолчать о ночных бдениях в своей квартире. Зачем усложнять ситуацию? Все идет нормальным ходом. Ночью я смыл в общем коридоре кровавую морошку и теперь враги наши могут начинать жизнь с чистого листа.
Как известно, снаряд дважды не попадает в воронку, и поэтому уснул без лишнего напряжения, хотя дартс зажал в ладони. Дартс — эффективное оружие для бесшумного убийства. Подобными трубками пользуются туземцы в устьях Амазонки. Современный дартс более цивилизован и стрела, пущенная из него, может прошить человеческий коралловый организм насквозь.
— Держи в курсе, — успел предупредить Королев, и кавалькада импортных автомобилей убыла в сторону московского ханства.
Я сел в ралли-автомобильчик, прогретый равнинным солнцем. Тень от кладбищенского тополя упала на место пассажира, где недавно чертиком прыгал от упоения жизнью Мамин-Мамыкин, и у меня возникло естественное впечатление…
Не запуталась ли его душа в ветвях деревьев? Я бы с ним поговорил — мы о многом не успели поговорить.
Я бы его спросил: Венька, помнишь, однажды мы забежали в церковь? И он ответил бы: да, Димыч, помню.
Нам было лет по тринадцать, и проблемы большого мира казались нам простыми, как азбука. Кажется, была апрельская Пасха, и малиновый звон соседней церквушки созывал всех на праздник — публика валила валом, получив индульгенцию у дряхлеющей КПСС.
Я и Венька тоже решили поучаствовать в коллективном мероприятии. В небольшой и пузатенькой церкви наблюдалось столпотворение. Перед позолоченными иконами в миражной дымке, как люди, горели свечи. И от них был запах тлена и удушья. Священники в парадных рясах, прошитых золотом, вели оперными голосами службу, размахивая чадящими кадилами.
Скоро нам надоело душится с молящим людом, и мы вырвались на свежий воздух. На улице Мамин заявил, что ему надо пи-пи, и я за компанию отправился искать укромное местечко. Мы набрели на церковный домик, окруженный плотным весенним кустарником. У домика бил чистый ключ — он был без дна, как небо. На камнях стояли алюминиевые и стеклянные посудины для святой воды. Веньку, как малолетнего атеиста, все это не могло оставить равнодушным и, улучив момент, он, грешник, начал мочиться…
Прости его, Господи, говорю я, сидя на солнечной стороне автомобиля, прости и прими в Царствие Свое Небесное, и перекрестился.
— Ты что, Димыч? — удивился бы Мамин, если был жив.
— В армии, — ответил бы, — принял крещение.
— А зачем?
— Не хочу кормить червей, — ответил бы, — и не хочу быть червем.
— Значит, я буду кормить? — задумался бы друг, если был жив. — И я буду червем?
— Нет, — ответил бы я ему. — Я попросил ЕГО о Всевышней милости.
— Дым, ты всегда был себе на уме, — засмеялся бы мой товарищ, если был жив. — Но все равно спасибо.
Так бы мы поговорили. Впрочем, думаю, нам удалось это сделать: тень от тополя, повинуясь дневной термоядерной звезде, уползла с сидения, и мы оба, я и Веничка, оказались на солнечной стороне.
Это был добрый знак — и я со спокойной душой отправился в суетное московское царство, где в отличии от Небесного, было слишком много проблем.
Редакция известной своими скандалами газеты находилась в центре города. В вестибюле заметил стенд, на котором был закреплен портрет смеющийся девушки. Она была светла в помыслах и смотрела на мир с обезоруживающей детской доверчивостью. Трудно было узнать в ней ту, кто была обезображена болью, мукой и кровью. Строчки, намаранные жирной черной тушью, сообщали о трагической гибели журналистки Марины Владимировны Стешко. На столике угасали свечи полей — ромашки.
— А вы куда, молодой человек? — выступил пожилой армейский отставник в камуфляже.
— К Горлик я, отец, — ответствовал.
— Какому Горлик?
— К Анне Алексеевне.
— Ах, к Аннушке, — осмыслил охранник и указал на лязгающие в конце коридора лифты.
Надо сознаться: не люблю женщин в очках. Не знаю даже почему? То ли их глаза за линзами напоминают зимние глаза очковых змей, то ли первая учительница моя пугала своим земноводным обликом впечатлительного мальчика?
Более того, мне не нравятся женщины с бородавками и прочими новообразованиями на лице. Мне плохо от одной мысли, что могу оказаться с такой красотой в постельном тет-а-тет.
И ещё — когда дама курит, зажимая сигаретку желтыми лошадиными зубами, мой желудок бунтует, как карболка, кинутая в бочку с водой.
И последнее: не радует, когда у мадемуазель губы сложены жеманным сердечком; это признак капризности, вздорности, глупости и сексуальной неумехи.
Какие же я должен был испытывать чувства, когда зайдя в нужный кабинет, обнаруживаю госпожу Горлик без возраста, олицетворяющую в себе одной все мои детские страхи и юношеские антипатии.
Было бы смешно — если бы не было так грустно. Я замесил ногами у порога. Сочтя мое поведение за природную стыдливость, Аннушка пустила из губ-сердечком дымок цвета майской сирени и прокуренным баском пригласила присесть.
— Дима, прекрасно-прекрасно, — поправила очки с затемненными стеклами, за которыми таился, подозреваю, пиночетовский внимательный взгляд.
— Выражаю, так сказать, свои соболезнования, — проговорил с любезностью законченного идиота.
— Да, у нас большое горе, но жизнь продолжается, — понимающе улыбнулась опытная журналистка. — Анатоль просил вам, Димочка, помочь, удушила сигаретку пальцами, — и я вам помогу.
Не сразу понял о ком речь: «Анатоль», а когда вник, дрогнул от мысли: ведь госпожа Горлик имеет право заказать любого живого жиголо дамского клуба. В том числе и меня, в принципе…
Пока я, последний романтик, переживал по такому пустому поводу, как перетрах с дамой сердца, госпожа Горлик прошла к редакционному сейфу; открыв его, извлекла из бронированного нутра папку цвета хаки.
Вернувшись на место, сообщила, что за папочкой и её содержимым уже идет охота: вчера приходили два малоприятных типа в штатском и проявляли весьма нездоровый интерес к материалам Стешко. Да
