«Все это, конечно, агитация... — думал он. — А от книг до жизни — десятки лет...».
Разошелся с женой он так же проста, как и жил
Правда, недавно произошел случай, о котором Тачинский не любил и даже боялся вспоминать... Татьяна Константиновна готовилась стать матерью. Когда она сообщила об этом мужу, он ничего не сказал, но на сердце лег неприятный осадок. Детей Тачинский не любил. К тому же он чувствовал, что разрыв с Татьяной Константиновной — дело ближайших месяцев: даже за личиной показного равнодушия он не мог скрыть неприязни к ней. А если они разойдутся, и у Тани будет ребенок, ему придется платить одну четвертую часть зарплаты. Марк Александрович стал горячо убеждать жену сделать аборт, но она запротестовала: «Нет, нет! Я хочу ребенка!». Видя, что с женой не договоришься, Тачинский быстро завел близкое знакомство с местным хирургом...
А спустя полмесяца Тачинский ушел от жены и поселился в одном из вновь выстроенных домов. Ушел. даже не предупредив об этом жену, считая, что объяснения излишни, так как он перед ней ни в чем не чувствовал себя обязанным.
Неприятно было лишь людское мнение. Он даже реже стал спускаться в шахту, чтобы не встречаться с людьми. И получилось, так, что ни он, ни, тем более, Худорев, не стали знать подробностей подземной жизни шахты, и добыча угля неуклонно, катастрофически поползла вниз... В довершенье всего, этот роман с Тамарой...
...Не удивился Тачинский поэтому, когда на третий день после приезда Шалина парторг и новый начальник шахты вошли в его кабинет.
«Сейчас будет предъявлен ультиматум», — подумал он, здороваясь с начальством.
— Марк Александрович, жалобы поступают от горняков: не видят вас внизу, в забоях... — усаживаясь, сразу же начал Шалин. — Я даже удивился: вы же, насколько мне помнится, раньше из шахты не выходили... Ну да ладно, это вопрос не главный. Давайте-ка все вместе обсудим, как проведем наше первое партсобрание... Мы тут с Иваном Павловичем кое-что уже надумали. Но без вашего участия здесь не обойтись.
Потом все спустились в шахту. Остановились в забое, где работал врубмашинист Комлев. Опытным глазом Иван Павлович сразу определил: перед ним мастер угля. По равному гуденью машины угадывалось, что ее хозяин — опытный горняк и знает цену механизму... Неожиданно машина смолкла.
— Что такое?
Комлев, улыбаясь чумазым лицом, вытирая руки о тряпку, подошел ближе:
— Ради такого случая решил потерять минуту-две. Здравствуйте, Иван Павлович!
— Постой-ка, постой-ка... Комлев?! Так ты все еще рубишь уголь! А я считал, что ты уже и дорогу на шахту забыл.
— У горняка лучшая дорога — на шахту. Как же я ее забуду? — рассмеялся Комлев. — Пока не выгоняют, работаю.
— Ну, нет, тебя не выгонять, тебя на руках носить надо. Замечательно работаешь! Нормы полторы даешь?
— Бывает, что и по две, но это редкость. Разве будешь рубить, когда навалоотбойщики не успевают, а про транспортников и говорить нечего, — он нахмурился. — Толку мало в моей работе.
Когда поднялись на поверхность, Клубенцов вздохнул:
— Который раз уже спускаюсь вниз, а привыкнуть к шахте не могу. Плохи дела в лавах... — и он внимательно посмотрел на Тачинского, молчавшего почти все время. — Как думаете, Марк Александрович, чего же не достает? Не знаете? Да все дело в том, что горняка вы не уважаете, не даете ему самого главного, для чего он и пришел в шахту: возможности трудиться... Почему же на организацию его работы вы смотрите, как на что-то будничное, надоедливое? Слышали, что Комлев сказал? А у этого... молодого... Калачева разве не существенные претензии к вам? Так дело не пойдет, это имейте в виду.
Тачинский, нахмурившись, стал смотреть в сторону, а при первой возможности и совсем отстал от начальника шахты и Шалина.
«Быстрые вы очень... — усмехнулся он, рассеянно шагая к шахтоуправлению. — Посмотрим, какие из вас будут руководители. Критиковать — легче всего...»
Тачинский вскинул глаза и удивленно остановился: он был у крыльца бухгалтерии.
Метнул взгляд на окно, заметил, как дрогнула там занавеска, постоял в раздумье и повернул обратно.... И снова потекли невеселые мысли, в которых все чаще появлялась Тамара. Возможно, она и любит его, иначе не позволила бы взять себя в ту ночь... Но зачем же тогда мучает его, зачем?
Но вдруг он вздрогнул: по дорожке навстречу шла Тамара. Рядом, с ней — начальник внутришахтного транспорта, этот... как его... Зыкин... Они шли и о чем-то тихо разговаривали... О чем? Да это нетрудно было заметить по нежному, ласковому взгляду девушки и по смущенному виду Зыкина.
Тачинский, сам не замечая, что делает, быстро свернул с дорожки в сторону и, зайдя за кусты акаций, опустился на траву.
В окне бухгалтерии опять опустилась приподнятая было занавеска.
— Давай, давай, не церемонься, горе луковое... Я теперь сам хозяин в доме. — Ефим почти силой усадил Валентина за стол и крикнул:
— Зинка! Налей-ка нам супу... — и опять повернулся к Валентину. — Упекли моего батю, черти... Суд был показательный в клубе, народу сбежалось... Все припомнили: и кулак-то он бывший, и подхалимов любил, наряды ложные оформлял, лес сплавлял и всякой прочей ерунды понаписали... А все потому, что кое-кому не по нутру пришелся.
Зина безмолвно поставила тарелку перед Ефимом, он довольно крякнул и на мгновенье умолк, помешивая ложкой суп. Поднеся ложку ко рту, долго дул на нее, прежде чем отхлебнуть. Потом недовольно скривился и властно бросил через плечо:
— Соли!
«В отца пошел, его замашки, — усмехнулся Валентин. — В хороших семьях, пожалуй, вперед гостю подают обед, а тут приучены наоборот — своему владыке...»
— Ешь давай, — покосился на него Ефим, когда сестра поставила на стол еще одну тарелку с супом.
— Спасибо, Ефим, не хочу... — мотнул головой Валентин.
Он ждал, что Ефим возмутится его отказом и станет упрашивать, но тот, с трудом пережевывая хлеб, едва выдавил:
— Не хошь, как хошь... Хороший суп наварила сегодня Зинка.
Опорожнив тарелку, икнул и шумно отпыхнулся.
— Говорил я тебе, горе луковое, сразу — оставайся здесь. Не захотел, а теперь сызнова все начинать будешь. Зинка, кашу тащи! Видишь, как я ловко устроился? Две-три тысячи в месяц отдай — и не греши... — он облизнул жирные губы. — Домишко от бати по наследству, считай, уже получил. Крепко пришлепали ему. Когда-то он вернется... Теперь бабу в дом надо... Вот оно как обертывается, чуешь? — Ефим довольно хохотнул. — Да и тебе здесь не мешает бабенкой обзавестись, а? Ты Зинку... — и прикусил язык: сестра несла кашу. Когда она молча вышла, наклонился к Валентину и зашептал, мотнув головой в ее сторону
— Давай-ка, горе луковое, действуй. Комнату вам выделю, живите себе.
— Не стоит... — отвернулся, чтобы не рассмеяться в лицо хозяину, Валентин.
— А что тебе еще надо? — загорячился Ефим. — Жена из нее ладная выйдет, помяни меня, горе луковое.
Валентин почему-то вдруг вспомнил темные мокрые плавки Зины и ее полные икры и, покраснев, встал:
— Идти надо...
— Ну, нет! — вскочил Ефим и крикнул в дверь:
— Зинка!
