то и причина для него должна быть более значимая, чем зад, за который нам и гроша ломаного…
— Красиво излагаешь, генацвале, — заметил князь. — Но я не понимаю, что хочешь сказать?
— Он хочет сказать, что гола задница уже играет малую роль в истории нашего государства, — резюмировал господин Могилевский. — И я должен согласится: мелковат шантаж. На пять золотых. Каждому по монете, если считать девочек? И мазаться в говне?
Вопросы были справедливые, и требовали осмысления. Чтобы мыслительный процесс проистекал более инициативно и весело, князь Мамиашвили повторил фокус и через четверть часа мы уже поднимали стаканы с коньячной бурдой за то, чтобы все наши начинания случились успешными. А для этого надо выработать действенную стратегию наших действий, направленных по сбору компромата на любителей гимнастических упражнений в дорогих апартаментах, неизвестно кем оплачиваемых — не из народного ли кармана?
— Так выпьем же за народ, который терпит всех этих захребетников, провозгласил тост Сосо Мамиашвили. — Мы будем бороться… и бороться.
— С кем? — решил уточнить я. — С народом?
— С з-з-захребетниками, граф, — мрачно проговорил друг. — И кровопийцами.
— Князь, тебе больше не наливаем, — предупредил Могилевский. — Ваня красиво говорит, но если и ты туда же, меня стошнит. На бутерброды. — И начал мацать их. — Вот с сыром… икрой… ветчиной.
— Не переводи продукты, кацо.
— А ты не говори красиво, князь.
— Буду говорить, как говорю. У нас свобода слова и собраний.
— Бррг!
В столь драматическую минуту в дверь постучали: хрясь-хрясь. Настойчиво. Пришлось открывать, поскольку мы услышали родные и знакомые голоса наших коллег (женского рода), мол, мальчики, мы знаем, вы, засранцы, здесь, трескаете за обе щеки бутерброды с икрой, мы тоже хотим праздника, чтобы закружится в вихре соблазна после трудовых будней в Думе.
Услышав это, я едва не свалился на кота, стянувшего бутерброд с икрой. Из-под шнобеля уморенного чрезмерными дозами Михи Могилевского.
— И что вы там делали? — спросил Александру, поскольку Софочка, соскучившись, припала к устам князя, как путник к роднику.
— Ходили на разведку, — ответила. — А почему гуляем?
— По причине смены стратегической задачи, — признался.
— Что?
Пришлось взять на себя ответственную миссию изъяснить настоящее положение вещей, поскольку господин Могилевский завалился на бок и уснул праведным сном младенца, а Сосо и София, влюбленные, по признанию князя, как Дафнис и Хлоя, удалились в девичью горенку, чтобы послушать пастушью пастораль.
Александра же в целом одобрила мою концепцию, как народ планы обновленного правительства. Тогда я спросил: нужно ли ей влипать в сомнительную историю, которая неизвестно чем закончится? То ли победными звуками фанфар, то ли похоронным маршем?
— Победа будет за нами, — подняла рюмку. — Ты знаешь, Ванька, как противно жить по законам…
— По каким законам? — не понял. — По нашим?
— И по вашим и по нашим, — усмехнулась. — Не бери в голову, Ванька. И предложила. — Давай выпьем за любовь и наш трах-трах, — приблизила ко мне хмельное и красивое лицо, размытое, как на картинах французских импрессионистов в Лувре.
— Трах-трах? — мгновенно протрезвел я. — В каком смысле?
— Поцелуемся, дурачок, — засмеялась. — На брудершафт.
— Ааа, — выдохнул с облегчением.
— А потом мы пойдем в гости, — проговорила с макиавеллевской ухмылкой.
— К кому? — потерялся. — В час часа ночи? Прикинь, да? Хотя, конечно, можно.
— Ко мне, Ванечка, ко мне, хороший! — и, выпив рюмку коньяка, впилась в мои губы. И так, что показалось, целуюсь с горьковато-полынной степью. Перед грозой.
Вынужден умолчать о грозовой ночи, застигнувшей двух пилигримов в степи, чтобы девственницы республики, а также импотенты не удавились от зависти. Скажу аллегориями. Казалось, что мы с Александрой угодили в самый эпицентр искрящихся электрических разрядов. Они насквозь пробивали наши обнаженные тела, корчащиеся от страстного желания как бы защитить друг друга.
И когда нам не удалось увернуться от самого мощного разряда, то случилось то, что должно было случиться: ослепительная вспышка — и мы, визжащие, низвергаемся во мрак безграничного пространства и времени.
Проснулся от ощущения, что мне оторвали руки. И ещё кое-что. Покосившись, обнаружил рядом чудное творение природы, матери нашей, беспечно посапывающей на моей, пардон, деснице, затекшей за ночь. Что там греха таить, всякое случалось в моем богатом интимном житие, но такого… чтобы не я затащил койку, а меня?
М-да. Я осторожно осмотрелся: комната как комната, правда, отремонтированная и заставленная очень модной и дорогой теле-радио-видео-фотоаппаратурой. И кровать венценосная, не скрипящая, кстати. Для коронованных особ. Странно, во всем какая-то несуразность, если знать, что за стеной обитают ханурики, все на свете пропившие, старушки, собирающие по крохам на собственные похороны, семейки, мечтающие об отдельных квартирах, соседка, промышляющая (до последнего времени) плотоядными губками, а также неимущий неудачник с кактусом в штанах и персидским котом в комнате.
Такое впечатление, что по воле анекдотического случая элитная девочка красивой птахой залетела на помойку, решив доказать миру свою независимость. Похвальное желание быть в гуще народной, но выдержит ли она прелую правду жизни? Принцесса мечтает стать кухаркой? Необычное желание. Тогда почему деревенскому оболдую Ванечке Лопухину не мечтать о фантастическом превращении в графского отпрыска Ивана Лопухина?
А вдруг одна из моих многочисленных прапрапрабабок, будучи молоденькой стряпухой, прелестной и налитой, как ядрышко, согрешила с юным баричем под лопухами. А? От этой мысли я нечаянно хекнул и почувствовал чужое пробуждение: вздрогнули ресницы, окаймленные ночной грозой, а в зрачках темных глаз отсветился новый день… и я услышал удивленный голос:
— О! Ванечка? А ты как здесь?
Надо ли говорить, что этот простой вопрос поставил меня в тупик. Я освободил свою затекшую руку и обижено спросил:
— Ну, ты, мать, даешь? Ничего не помнишь, что ли?
— Ох, Ванечка, — засмеялась. — Шучу. Привет. Ты как? — Налегла грудью, приблизив лицо, и я увидел себя, отражающегося в зеркальцах её зрачков. Видок у меня был как у петрушки — героя народного фольклора. — Ты меня любишь?
— Люблю, — буркнул.
— Не верю, — смеялась, прилегая на мне со всеми удобствами. Докажите, граф?
— Обратитесь, ваше сиятельство, непосредственно к столоначальнику, осклабился я. — Все зависит от его высочайшего соизволения…
— Да, вы, Лопухин, чинодрал!
— Не Лопухин, а Лопухин, матушка!
— Ах, вы не граф! А самозванец! И вашего столоначальника тоже под арест! В кутузку!
— Ваше сиятельство, он готов и в огонь, и воду. И в вашу кутузку тоже.
— Вот теперь верю, граф, в вашу и его благонадежность!
Ну и так далее. Если кто не понял, что происходило на самом деле, я не виноват. У каждого свои представления о времени и о себе. И любовных утехах.
Потом мы бездыханно лежали, умытые утренней грозой, и говорили на отвлеченную тему. Как правило, девушки в постели раздвигают не только ноги, но и расширяют горизонты своей души. Что, впрочем, относится и к юношам. Когда нагие тела, хочется обнажить и весь свой щедрый внутренний
