позавчера, и позапозавчера, будет десять фунтов, так?
— Я не силен в арифметике, но, наверное, ты права. — Автор вынул из-под подушки монеты и протянул девушке. — Это все, что у меня сейчас есть, — примерно два фунта. Приходи завтра, я посмотрю, не смогу ли добавить еще немного.
Девушка окинула сердитым взглядом монеты у себя в руке, потом автора. Он прыскал себе в рот лечебный аэрозоль из крохотного баллончика. Девушка резко шагнула за картину; тут же хлопнула дверь.
— Странная девица, — вздохнул автор. — Делаю все, чтобы ей помочь, но это непросто.
Ланарк сидел, подперев голову руками.
— Вы сказали, что создаете меня.
— Да.
— Тогда как со мной могут случаться вещи, о которых вы не знаете? Вы ведь удивились, когда я рассказал о том, что видел из птицелета.
— Ответ будет очень интересный: пожалуйста, не пропусти ни слова. Когда «Ланарк» будет завершен (я назвал произведение твоим именем), его объем составит приблизительно двести тысяч слов и сорок глав, и он будет разделен на книги третью, первую, вторую и четвертую.
— Почему не первую, вторую, третью и четвертую?
— Я хочу, чтобы «Ланарка» читали в одном порядке, но потом осмысливали в другом. Прием, старый как мир. К нему прибегали Гомер, Вергилий, Мильтон и Скотт Фитцджеральд{2} . Будет также пролог перед первой книгой, интерлюдия в середине и эпилог за две или три главы до конца.
— Я думал, эпилоги помещают в самом конце.
— Обычно да, но мой для этого слишком важен. Сюжет он не развивает, однако эта комическая вставка как раз то, что требуется в данном месте повествования. Кроме того, он дает мне возможность высказать утонченные чувства, которые я едва ли могу доверить персонажам. И содержит комментарий, который сэкономит ученым годы труда. Собственно, мой эпилог так важен, что я работаю над ним уже сейчас, когда не написана добрая четверть книги. Я работаю над ним здесь, сейчас, за этим самым разговором. Однако тебе на пути к этой комнате нужно было пройти несколько глав, которые я представляю себе разве что в общих чертах, потому-то тебе и известны подробности, от меня скрытые. Конечно, я владею общим замыслом. Он был разработан несколько лет назад и не должен меняться. Ты прибыл сюда из города, находящегося в упадке, вроде Глазго, чтобы выступить в его защиту перед мировым парламентом в идеальном городе, прототипом которого является Эдинбург, Лондон или, быть может, Париж, — если удастся заполучить грант на поездку туда у Шотландского совета искусств{3} . Скажи, когда ты приземлялся сегодня утром, ты видел Эйфелеву башню? Или Биг-Бен? Или скалу с замком?
— Нет. Прован очень похож…
— Стоп! Не рассказывай. В моих сочинениях зачастую предчувствуются события, на которых они основаны, но ни один автор на подобные предчувствия не должен полагаться.
Ланарк был так взволнован, что встал и пошел к окну, дабы разобраться в своих мыслях. Автор показался ему скользкой личностью, однако не слишком выразительной — по причине его самодовольства и болтливости. Вернувшись к кровати, он спросил:
— Чем кончится моя история?
— Катастрофой. В рассказе о Toy демонстрируется человек, который умирает оттого, что несостоятелен в любви. Он обрамлен рассказом о тебе, где показана цивилизация, гибнущая по той же самой причине.
— Послушайте, — сказал Ланарк, — я не лез из кожи вон, чтобы стать делегатом. Я не желал ничего, кроме чуточки солнечного света, любви, самого обычного счастья. И на каждом шагу мне мешали организации и предметы, а теперь я почти уже старик и смысл жизни для меня свелся к тому, чтобы встать перед публикой и произнести доброе слово в защиту единственного народа, который мне известен. И вы заявляете, что это слово окажется бесполезным. Так уж вы запланировали.
— Да, — энергично закивал автор. — Да, верно.
Глядя сверху на дурацки кивавшее лицо, Ланарк внезапно вообразил, что оно принадлежит жуткой кукле чревовещателя. Он поднял сжатый кулак, но ударить не решился. Обернулся и обрушил удар на картину на мольберте — то и другое с грохотом упало. Сбил на пол другую картину, у двери, рванулся к высокому книжному шкафу в углу и резко его качнул. С верхних полок водопадом устремились книги, от их падения вся комната затряслась. Вдоль стен тянулись длинные низкие полки с книгами, папками, бутылками и тюбиками с краской. Взмахом руки Ланарк смел все это на пол, потом обернулся, тяжело дыша, и уставился на кровать. Вид у автора был расстроенный, но картины и мольберты вернулись на свои места, а когда Ланарк обвел взглядом комнату, оказалось, что книги, папки, бутылки и краски преспокойно стоят там же, где были прежде.
— Фокусник! — выкрикнул Ланарк с отвращением. — Проклятый фокусник!
— Да, — смиренно согласился фокусник. — Прошу прощения. Сядь и позволь мне объяснить, почему история должна развиваться именно так. Пока я говорю, можешь поесть — уверен, ты проголодался, — а потом скажешь, что, по-твоему, нужно подкорректировать. Сядь, пожалуйста.
Стульчик у кровати был маленький, но мягкий и удобный. Рядом появился столик с закрытыми блюдами на подносе. Ланарк чувствовал скорее усталость, чем голод, но, посидев немного, из любопытства снял крышку. Под ней оказалась миска с темно-красным супом из бычьих хвостов, так что Ланарк взял ложку и принялся за еду.
— Для начала, — сказал фокусник, — я объясню физику мира, в котором ты живешь. Все, что ты пережил и переживаешь, с первого взгляда на кафе «Элита» до металла ложки, которую ты держишь в руке, или вкуса супа у тебя во рту, сделано из одной и той же субстанции.
— Атомов, — подсказал Ланарк.
— Нет. Из оттисков. Некоторые миры сделаны из атомов, но твой — из миниатюрных значков{4}, которые маршируют в линию, как армия насекомых, по страницам, и страницам, и страницам белой бумаги. Я сказал, что их ряды маршируют, но это метафора. Они совершенно неподвижны. Они неживые. Как же им удается изобразить движения и шумы Бородинской битвы, белого кита, бороздящего моря, падших ангелов в озере пламени?
— Через чтение, — нетерпеливо бросил Ланарк.
— Именно. Твое выживание как персонажа и мое как автора зависит от того, удастся ли нам заманить в наш печатный мир живого человека и удерживать его там достаточно долго, чтобы похитить энергию воображения — она и дает нам жизнь. С целью зачаровать этого незнакомца я иду на отвратительные поступки. Самые священные свои воспоминания я низвожу до банальнейших слов и фраз. Когда требуются более выразительные фразы или мысли, я ворую их у других писателей, выкручивая их так, чтобы они не отличались от моих. Но вот что хуже всего: огромный мир, данный мне при рождении, — мир атомов — служит мне мешком с лоскутками, откуда я заимствую формы и краски, дабы придать занимательности своим неоригинальным выдумкам.
— Вы словно бы жалуетесь, — сказал Ланарк. — Непонятно почему. Никто не принуждает вас работать с оттисками, а кроме того, любая работа предполагает некоторое унижение. Хотелось бы знать, почему ваши читатели в их мире должны упиваться видом того, как я, в моем мире, не могу добиться ничего хорошего.
— Потому что люди любят неудачи. Честно говоря, Ланарк, ты слишком вялый и обыкновенный персонаж, чтобы быть занятным в качестве победителя. Но не обижайся: большинство героев заканчивает тем же, чем и ты. Возьми греческую книгу про Трою. Чтобы восстановить порушенный изменой брак, два народа в течение десяти лет крушили друг друга. Герои с обеих сторон прекрасно понимали, что раздор произошел из-за выеденного яйца, однако же длили его: по их мнению, готовность пасть на поле брани доказывает человеческое величие. Судя по всему, даже народу, пережившему эту войну, она не принесла ничего, кроме ущерба.
