жизни, я проснулся ночью и увидел: надо мной темный человек. Он пришел, этот человек. Он пришел в мою счастливую жизнь, и ничего нельзя было сделать.
Оставив наших девочек, мы с Серовым закрылись на веранде, и сидели там, как в окопе. Иногда появляется необходимость побыть с другом. Поэт полулежал на тахте и хлебал из бутылки. Я смотрел, как служивый человечек вынес помойное ведро — принялся капать у дерева яму, после засыпал туда картофельные очистки, потоптался на месте.
— Ты много пьешь, Саныч, — сказал я.
— А чего не пить, Леха, — ответил мой друг.
— Ты изменился, Сашка?
— Нет, — ответил. — Ничего не изменилось за год. Ты вернулся, родной, туда, откуда ушел.
— Не знаю, — пожал плечами. — Большие перемены: новые дачи, новые бензоколонки, новые ларьки, новые русские…
— Это ты про кого?
— В данном случае, про Соловьева.
— Какой он новый, — пренебрежительно отмахнулся, — он старый, только в бандиты подался. — Громко заглотил из бутылки. — И ты, Алеха, им будь!.. Добрый тебе мой совет.
— Кем быть? — не понял.
— Бандюгой, но благородным, — плюнул. — Сейчас всякие бандиты нужны, а поэты нет; такое вот времечко… Не нужны поэты, — засмеялся. — Зачем тогда жить. Мне? Вопрос?
— Саша, не надо, — поморщился я. — Устал я от вас всех.
— А ты пей, в чем проблемы?
— Брюхо без кишок, я же говорил.
— Травки курни, — оживился. — Есть идея! Рвем к Вирджинии, у неё где-то там дачка, ты же был у нее, а на дачке той конопляшка… Анашка для барашка…
— Боюсь, ничего не получится.
— Чего так?
— Она уехала.
— Куда?
— Далеко.
— И что? Отсюда не видно?
— Нет.
— Жаль, — вздохнул мой товарищ. — Хорошая баба была. Надеюсь, ты перед своей войной отодрал её, как барашку?.. Или как?
Если бы мы знали… Если бы мы знали, что произойдет через час… Мы этого не знали. Не могли знать. Если бы знали, говорили совсем о другом… Быть может?.. Не знаю. Не знаю, о чем мы бы говорили? Если бы знать свою судьбу наперед.
Мой друг полулежал на тахте, которую не успели вышибить из новой жизни, держал на груди бутылку и о чем-то думал. И в эти минуты я думал не о нем. Я вспоминал Вирджинию, по-нашему Верку; я вспоминал её, Варвару Павловну, претенциозную блядь. Она не любила меня. Она меня обманула, поманила, раздвинула ноги, а потом прижгла руку сигаретой.
Я думал о ней, об этой развратной сучке, когда рядом молчал друг… мой последний друг… Я не думал о нем; я не знал, что мы сидим с ним последний час… Последний час…
Но все равно этого нельзя себе простить.
Буду умирать, однажды буду умирать, однако этого себе не прощу. Не прощу того, что ничего не почувствовал. Как я, научившийся ощущать клетками приближение смерти, её запашок, её смердящее дуновение, не смог уловить трупных пятен на лице своего товарища?.. Тогда ещё можно было что-то сделать.
Уверен, была возможность остановиться, оглянуться, в конце концов, вцепиться мертвой хваткой в него, товарища, и не отпускать ни на шаг. Я этого не сделал, я слишком был занят собой.
Я вспоминал ту, которая ненавидела меня. Когда она прожгла меня сигаретой, я ударил по неясному лицу, и она затихла… И лежала тихо, как труп.
Она лежала на тахте, а я вдруг вспомнил, что на ней умирал мой дед. Мне стало плохо, меня стало выворачивать… И я изгадил святую землю, на которой выращивали розы. Как правило, эти цветы приносят на веселое свадебное торжество или кладут в гроб тому, кто их любит есть, как свежую капусту.
Быть может, я слишком строг к миру, из которого сбежал. Я выпал из него в надежде на стороне найти смысл того, что называется: жизнь… Чтобы потом вернуться в неё убийцей и чудовищно обманутым. Я обманулся в надежде найти т а м смысл. Т а м тоже нет никакого смысла — бессмыслица. Была надежда и иллюзия — и все распалось. В прах и тлен… в прах и тлен…
Впрочем, говорю я себе, надо быть проще, Алеха, проще; быть, как все, и жизнь твоя, Чеченец, будет прекрасна. Как может быть прекрасна жизнь, спрашиваю себя, когда хочется убивать?
Не помню, кто первым предложил поехать к лесному карьеру. Это искусственное озерцо находилось в километрах пяти от дачной местности. Я и Серов любили там тарзанить по кустам и купаться — вода была светла, на бережку никого, вокруг первозданная флора и фауна. Такая традиция была: нажраться до чертиков, а затем бултыхаться… В любое время года, кроме зимы. Зимой озерцо замерзало и походило на серебряную монетку, завалявшуюся в кармане матери нашей Природы.
Быстро загрузившись в джип, мы отправились в поход по старым местам. С нами увязалась какая-то моложавая, все время подхихикивающая пара… Девочка Полина сидела рядом со мной, изредка косилась на руль и мои руки; она была счастливее меня — её ещё никто не успел обмануть. Разве, что она сама себя одурачит. Мечтой о прекрасном принце. Поэт обнимал стюардессу, слюнявил ухо, клянясь в вечной любви. Парочка прыгала на ухабах и пыталась открыть бутылку шампанского, и это их необыкновенно забавляло.
Каждый был занят собой. Каждый — собой… Даже в этом тесном пространстве автосалона каждый был занят лишь собой — великий принцип мирной мясорубки.
Я включил фары, столбы света уткнулись в стену ночного леса. И тут я почувствовал знакомый сладковатый запах… Курил Серов, потягивал папироску и кричал:
— Девочки! Какая ночь? Такая раз в жизни, сукой буду, не забуду!..
Свет выбивал из бесконечного кишащего пространства тьмы деревья.
— Ой, девочки! Смотрите! — вопил мой друг. — Они наступают, их миллионы и миллионы!..
— Где? Кто? Что?
— За деревьями!.. У-у-у, морды!.. Твари!.. Она нас сейчас зачавкают!..
— Санька, совсем свихнулся, да? — возмущалась Валерия. — Кто тебя такого зачавкает?
— Фрикасе в вином соусе, — сказал я.
— Ха-ха, — заливалась моложавая парочка. — Полный отрыв от действительности, ребята!..
— О, Боже! Сашка, ты совсем плохой, — страдала стюардесса.
— Валерия, что ты понимаешь?! — надрывался Серов. — Они наступают, эти скурлатаи!
— Господи, кто это такие? — визжали девочки.
— Чудовища из созвездия Черных Маргиналов, — орал Санька. — Вы их не видите, а я вижу!.. Прекрасно их вижу, они похожи на нас! Ха-ха!..
— Прекрати! Совсем съехал с орбиты! — требовала Валерия.
— Дур-р-ра!.. Они рядом! Они в нас! Они жрут наше сердце, нашу печень, наши легкие, нашу душу!.. Слышите, как они чавкают, скурлатаи! Мы сами себя жрем… сами себя… Сами себя истребляем, вы меня слышите?!
Когда самолет хлопнулся на бетонные плиты посадочной полосы и мы, груз триста, с облегчением и радостью смотрящие на близкую промозглую и любимую родину, решили, что вернулись и теперь все будет в порядке… мы увидели, как из брюха АНТея на секущую снежную слякоть выносят гробы… Груз двести… Штампованные, наглухо заваренные ящики заводского производства, быстро накрывающиеся ночным снегом, точно грязным саваном.
Железнодорожный перегон был снова перекрыт. Я выключил фордовский мотор. По-ночному шумели деревья. Далеко стучал на стыках поезд. Зазвонил сигнал у дежурного домика… Странные, заштрихованные
